Он затянулся в последний раз. Погасил сигарету и отбросил окурок. Взглянул на безмятежно спящих соседей по палате. Натянул на лицо простыню… и умер.

Месяцев восемь, да нет, уже год и два месяца лежал он в этом армейском госпитале, в маленькой — на три койки — палате с окошком во двор. На соседних койках сменилось немало больных — одни выздоровели, другие отошли в мир иной. Так или иначе покинули палату. А он все оставался в ней и неизменно изо дня в день видел перед собой все те же лица: врача, сестер, нянечек. Он мог с закрытыми глазами, по голосу, походке, даже по дыханию определить, кто вошел в палату. Врач ли, после каждого осмотра произносивший ободряющие фразы, хотя лицо его выражало полнейшую безнадежность; фельдшер ли, который поднимал шприц высоко вверх, как бы прицеливаясь, а потом быстро и решительно вонзал иглу в его тело; или полная рыжая сестра с золотыми зубами (по утрам она с авторитетным видом, словно знаменитый доктор, совала ему в рот градусник, а потом подходила к окну и, скривив шею, смотрела на ртутный столбик); или маленькая старушка нянька, безропотно подававшая судно каждый раз, когда ему становилось совсем плохо.

И все здесь давно стало знакомым и привычным: деревья за окном, двери, окна, шкафы. Они имели свои голоса: одни — резкие, визгливые, заставляющие его каждый раз вздрагивать, другие — протяжные и печальные. Он свыкся со всем этим. Казалось, вся жизнь его прошла здесь, в этой палате. И в то же время госпиталь, палата, люди и вещи, окружавшие его, были ему совершенно безразличны. Они не вызывали в нем ни радости, ни интереса, ни ненависти, ни отвращения.

Он знал, что никаких перемен, ничего нового и неожиданного больше не будет. В конце пути, по которому он теперь брел медленно и устало, его ждало одно пристанище — последнее. И он с полнейшим равнодушием приближался к нему. Он не пытался обманывать себя и не желал, чтобы другие обманывали его.

— Бог даст, в скором времени выздоровеете и вернетесь домой! — вздумал как-то подбодрить его врач.

Он сразу же твердо возразил:

— Нет, господин доктор, прошу вас, не надо. Представьте себе человека, который долго строил дом — уже почти подвел его под крышу, как вдруг оказалось, что надо все сломать и строить заново. Так и я уже свыкся с мыслью о смерти, приготовился к ней, а вы хотите, чтобы я начал все сначала.

Он любил приводить такие образные сравнения, чтобы нагляднее передать мысль. Он был хороший рассказчик, его истории с интересом выслушивали до конца. Он знал об этом, и эти рассказы, порою смешные, порою грустные, были единственным его утешением.

Воспоминания о далеком детстве были туманными и мрачными. Отец, жестокий деспот, держал домашних в страхе. Все выполняли безропотно любые его прихоти и капризы. Но, едва схоронив его и поделив наследство, дети возжаждали свободы и, не вняв угрозам и воплям матери, пытавшейся подражать покойному супругу, разбежались кто куда — проматывать полученные денежки. Сам он без памяти влюбился в красивую проститутку, отчаянную бестию, и таскался за ней по разным городам. Сколько времени продолжалась эта сладкая мука, он теперь и сам не припомнит. Хорошее было время, хотя жил он в вечной тревоге, не знал, что будет завтра. Но в конце концов деньги кончились, мать умерла, пришлось перебраться в Тегеран. У него не было ни капитала, ни порядочного образования, ни профессии. А яд беспечной сибаритской жизни уже успел отравить его душу, и он не способен был взяться за тяжелый труд. Что оставалось делать? Один путь был перед ним — армия. Там он мог вести жизнь, похожую на прежнюю, — предаваться безделью без скуки и уныния. Там не надо было выматываться, выбиваться из сил, зарабатывая на кусок хлеба. Солдатам платили жалованье, они получали возможность разъезжать по всей стране, носили форму и оружие — а это для такого молодого человека, каким он был тогда, представлялось заманчивым, казалось неоспоримым преимуществом, олицетворяло в его глазах силу и свободу действий. И совместное солдатское житье имело свои прелести — смех, веселье, вечеринки, кутежи…

Но, став солдатом, он понял, что все не так просто и гладко. Особенно тяжко было поначалу. Ежедневные изнурительные занятия на плацу, палочная дисциплина, необходимость беспрекословно подчиняться всем и каждому, независимо от того, нравится тебе человек или нет, уважаешь ты его или хочется плюнуть ему в морду. Для него, избалованного достатком молодого горожанина, считавшего себя, во всяком случае, выше этих бестолковых деревенских парней, которых оторвали от земли и, как баранов, согнали в казарму, терпеть всю эту муштру, оскорбления, ругань было невыносимо. Ефрейтор, сержант, старшина, младшие и старшие офицеры — какая уйма чинов и званий, и всем он обязан повиноваться! Ни один из них не внушал ему уважения, ничто в них не могло хоть немного примирить его с вынужденным повиновением.

Он хорошо помнил того здоровенного рябого старшину, предметом гордости которого были густые, закрученные вверх усы. Однажды, в один из первых дней в казарме, он, задумавшись, почти налетел на этого старшину, когда тот с ехидной улыбкой исподлобья наблюдал за ним.

«Сейчас что-нибудь прикажет! — подумал он. — А я должен отвечать: „Слушаюсь, ваша честь!“ или: „Слушаюсь, ваша милость!“ Этому больше нравится „ваша милость“. Как бы не так! Держи карман шире, наглая морда! Да еще зубы желтые и вонючая трубка!»

Пока он предавался этим мыслям, старшина действительно что-то рявкнул.

— Слушаюсь, ваша честь! — выпалил он, не разобрав приказа и продолжая стоять на месте и «есть глазами начальство».

— Чего вылупился? Шевелись! — заорал старшина и грязно выругался. Но не успел он закрыть рта, как неожиданный удар в челюсть прервал его:

— Да заткнись ты, ваша милость!..

Впоследствии, когда он рассказывал об этом случае, его каждый раз разбирал хохот. А тогда неизвестно, чем бы все кончилось, если бы он вовремя не унял взыгравшее самолюбие.

Его выпороли, заперли в карцер, а затем долгое время придирались по всякому пустяку. Зато уже после этого никто не осмеливался задевать при нем чью-либо мать или сестру. И были особенно осторожны в выражениях, если речь шла о нем. Но сразу после производства в сержанты (все-таки он был из городских, грамотный, к тому же нашлись люди, знавшие его отца) он был переведен в карательный отряд. Началась бродячая, цыганская жизнь. Жизнь на перевалах, на перепутьях, в горах, в сердце пустыни. Каждый день где-нибудь в стране вспыхивало недовольство, каждый день кто-нибудь бунтовал. И как только где-то проливалась кровь, тут же их гнали на бойню, как стадо баранов. На каждом пригорке, в каждой ложбине этой незнакомой земли, за каждым камнем, деревом, кустом их подстерегала опасность. Растерянные и обезумевшие от страха, глядели они, как на их глазах, скошенные пулей, падают товарищи — те самые, что изо дня в день были рядом и так мечтали об увольнении, о возвращении домой, о встрече с женами, детьми, родителями, нетерпеливо ждавшими их в далеком родном городе, с трепетом встречая каждое случайное известие из этих ужасных пустынь.

И если бы только война, кровь, смерть… Так нет же, интермедиями между действиями кровавой драмы, которую их заставляли разыгрывать, были тысячи других невзгод. Продовольствие поступало нерегулярно, и они были вынуждены грабить деревни, лежащие у них на пути. Кусок, вырванный из рук крестьянина, отнятый у его голодных, тщедушных детей, застревал в глотке. Но приходилось через силу проглатывать его, чтобы не сдохнуть с голоду, чтобы выжить. А зачем? Чтобы снова убивать? Он сам не понимал, зачем. Что-то заставляло его жить именно так. Казалось., он катится вниз по наклонной плоскости, а остановиться не может…

Самое страшное воспоминание было о том, как они попали в ловушку в узком ущелье. Со всех сторон их окружали повстанцы, повсюду блестели дула их карабинов, не знавших промаха.