Писатель — Анатолий Георгиевич — сердито ворочается, что-то досадно бурчит: он явно недоволен собой, снятыми кадрами, всем на свете. Временами морщится, как музыкант, услышавший фальшивую ноту, пофыркивает, даже поворачивается к экрану боком, словно не желая дальше смотреть, наконец нагибается к режиссеру, сидящему впереди, и тихо говорит:
— Мы не нашли чего-то главного.
Когда вдвоем с Анатолием Георгиевичем мы вышли из студии на Кировский проспект, моросил обычный для Ленинграда нудный дождь. Анатолий Георгиевич рывком поднял воротник пальто и долго шагал молча, не разбирая луж. Сейчас он походил на большого, нахохлившегося грифа.
— А вы знаете, — обратился он вдруг ко мне и пытливо поглядел своими живыми глазами, — я ведь тоже когда-то вором был…
Я с недоумением покосился на спутника: «Шутит, наверно, чудит». Но он усмехнулся, почему-то повеселел, тыльной стороной ладони молодцевато подтолкнув шляпу, открыл высокий лоб:
— Правда. Когда-нибудь расскажу.
Получасом позже мы сидели на квартире у Анатолия Георгиевича в его кабинете и вели неторопливый разговор.
Книжные шкафы, массивный диван, стол, уставленный вырезанными из кости и дерева фигурками — все это было хотя и старомодно, но вызывало ощущение покоя, обжитости, Из окна виднелся Грибоедовский канал в мелкой сетке дождя, и дождь делал еще уютнее комнату.
Я не раз бывал в гостях у Анатолия Георгиевича, любил слушать его густой, напористый бас, следить за неожиданным извивом неизбитой мысли.
— Анатолий Георгиевич, — не вытерпел я, — какие грехи юности вспомнили вы, когда только что шли мы по улице…
Он приподнял смоляную косматую бровь, словно прикидывая, хочется ли ему самому вспоминать о таком именно сейчас, и, видно решив, что хочется, сказал:
— Ну что ж, извольте…
Раскурил папиросу:
— Было это лет… сорок назад… в годы нэпа. Родители мои померли еще в голод, жил я у одинокой тетки, отцовой сестры, здесь, в Ленинграде. Но и она скоро умерла, оставив мне кое-что из вещей и комнату. Я в это время как раз закончил девятилетку и был один-одинешенек, ни одной родной души на всем белом свете.
И обуяла меня, здоровенного восемнадцатилетнего дурня, жажда приключений — неимоверных и таинственных. Решил я стать неуловимым похитителем: знаете, как в фильмах с гарри пилями и вильямами хартами! Эта чертовщина заполонила тогда наши экраны.
Но с чего начать! Обчистить ювелирный магазин нэпмана! Ну и что! Будет у меня горсть цветных камушков. Разве же дало в обогащении! Нет, надо придумать какую-то безумно смелую, сложнейшую комбинацию, готовить ее, может быть, месяцы и провести с блеском. Почему бы, скажем, не похитить знаменитое скифское золото из Эрмитажа! Закопать его и пусть ищут. Это поразит весь мир, поставит в тупик всех его сыщиков.
Я уже видел огромные заголовки в газетах: «Таинственный похититель!», «Кто он!».
А когда после шума и переполоха все отчаятся найти, письмом сообщить, где спрятано золото. И начать разработку новой, еще более дерзкой операции. Состязание в отваге, тонком расчете!
Себе я буду оставлять совсем немного презренного металла, ровно столько, сколько понадобится для очередной операции. А пока надо продать вещи покойной тетки.
Ежедневно, в 8 утра, я уходил «на работу», в 6 возвращался, и соседи по квартире нарадоваться не могли аккуратным, вежливым юношей, который, оставшись без опоры в жизни, был так благонравен.
Юноша же сей просиживал днями в… библиотеке Салтыкова-Щедрина за изучением найденных археологами вещей в Кульобском и Чертомлыцком могильниках, делал зарисовки всех этих гребней, ваз. Если бы вы знали, какого труда стоило ему раздобыть обмундирование младшего командира, необходимое для операции, вы бы даже прониклись к нему некоторым уважением. Но вот и это позади, и однажды в кабинет директора Эрмитажа вошел молоденький «командир», откозыряв, представился: приехал в отпуск с границы. Там у них организован кружок любителей древней русской истории. Особенно они увлекаются скифами.
— Ребята попросили меня; будешь, Серега, в музее, асе посмотри и потом расскажешь нам.
Директор был поражен историческими познаниями младшего командира. Тот свободно говорил о Боспорсном философе Сфере, об Ольвии, о наместнике Александра Македонского во Фракии — Запирионе, который с тридцатитысячным войском погиб в скифских степях, о племенах меотов и синдов, сарматском «царе» Гатале, монетах Скилура…
«Черт побери, ведь всего отделённый! Как же глубоко проникла культура в народную толщу», — И вконец умиленный директор предложил:
— Я сам поведу вас в зал скифской культуры!
В зале «пограничник» ходил как зачарованный, а к концу обхода застенчиво попросил:
— Разрешите мне прийти завтра еще раз и зарисовать кое-какие экспонаты. Ребятам это будет так приятно.
— Пожалуйста, вами завтра Арсентий Демьянович займется. — Директор Эрмитажа представил меня полненькому плешивому человечку в огромных выпуклых очках.
На следующий день, часов в 11, я был уже у заветных вещей с блокнотом в руках, куда старательно зарисовывал гребень из кургана Солоха: на золотом гребне два воина-скифа стаскивали с седла греческого всадника.
Подошел Арсентий Демьянович, заглянул мне через плечо. Видно, рисунки ему понравились. Он начал расспросы о жизни на границе.
— О, нарушителям мы готовим толковые ловушки! — продолжая рисовать, рассказывал юный любитель истории.
Нет, недаром изучал он в библиотеке книги о пограничниках, недаром! Передав вычитанное, спросил невинным голосом:
— У вас тоже, наверно, ловушечки есть!
— Ну, у нас все много проще, — доверчиво сообщил научный сотрудник и, приблизив очки к одной из золотых вещей, показал, — вот притронешься и пойдет звон!
Итак, я был у цели — только протяни руку. Но…
Как я позже узнал, в отделе скифской культуры работала, тоже научным сотрудником, пожилая женщина Полина Семеновна. Чарам пограничника она не поддалась. Уж больно подозрительным показался ей этот втируша, срисовывающий предметы из скифского золота и, на всякий случай, она позвонила в уголовный розыск знакомому капитану:
— Товарищ Кузнецов, загляните к нам.
Договорившись с Арсентием Демьяновичем, что завтра приеду снова, я у выхода из заветного зала чуть ли не носом к носу столкнулся с высоким мужчиной в синем костюме. У мужчины была армейская выправка и цепкий, словно делающий моментальный снимок взгляд больших темных глаз. Я подумал: «пропал», но выдержал этот взгляд и прошел мимо. Идти в Эрмитаж больше не следовало. Это я почувствовал безошибочно.
Но, видно, «скифской операцией» суждено мне было закончить облюбованный путь.
Через два месяца, на этот раз в парусиновом костюме, зашел я в гастроном и опять столкнулся с… Кузнецовым.
— Прошу вас, младший командир, следовать за мной, — пригласил он тоном, не терпящим возражений. Да возражать я и не стал, потому что дал себе еще раньше зарок; при первом же провале не запираться.
Меня посадили в какую-то маленькую, мрачную и очень высокую комнату. Только здесь пришло протрезвление, и я понял, куда завел меня авантюризм.
Дни шли за днями.
Я то и дело бросался на койку и скулил — никому не нужный щенок, один на один с этим огромным безжалостным миром.
Судя по словам следователя, меня ждали долгие годы заключения — за присвоение воинской формы, покушение на государственные сокровища… Да он, наверное, предполагал, что я замешан и в других нераскрытых делах.
Годы тюрьмы… И это сейчас… Сейчас, когда послал в журнал «Наши достижения» свой первый рассказ «Литейный мост».
В нем, в этом рассказе, проступила моя исступленная тоска по труду, зависть к тем, кто утрами идет, едет по Литейному мосту на завод, мечта о настоящем месте в жизни, о праве открыто глядеть в глаза людям.
Горький похвалил рассказ, обещал его напечатать, прислал отеческие наставления.
Я решил написать ему отсюда всю правду. Письмо походило на отчаянный вопль погибающего в ночи в открытом море. Я признался во всем, раскаивался, беспощадно осуждал себя, молил о спасении.
