И вот мы с капитаном милиции Виктором Бобаневым мчимся по улице Горького (Тверской) на большой скорости, почти что летим над центральной — правительственной — полосой дороги, не обращая внимания на сигналы светофоров и регулировщиков: спешим на улицу Пилюгина, чтобы через 40 минут возвратиться обратно на Готвальда! Издали показались черные «Волги» с включенными фарами, двигающиеся навстречу нам по той же центральной полосе. Справа дорога плотно забита ждущими зеленого света машинами, слева встречный поток посвободнее. Сворачиваем на крайнюю встречную полосу — надо ведь как-то пропустить правительственные машины! Наш шофер, сжав зубы, буквально сросся с дорогой, ловко маневрируя между автомобилями, мигая фарами и изредка сигналя. Витя Бобанев высунул левую руку с милицейским удостоверением йз окна оперативного «жигуленка» и несколько раз выкрикнул на перекрестках шокированным регулировщикам: «Уголовный розыск!..» Ох и отчаянные ребята есть в милиции (помимо всяких прочих)! Возможно, оттого и были близки брату люди этой профессии. Да и в милиции Мартынова всегда считали своим парнем: простым, обязательным и безотказным в отношении шефских (то есть неоплачиваемых) выступлений для милиционеров любых рангов и служб...

Тем не менее при повороте с улицы Горького на проспект Маркса (ул. Моховую) наш путь перегородили-таки аж три машины ГАИ с категоричным требованием, громко прозвучавшим из мегафона:

— Машина 43-18, немедленно остановитесь!., (данный номер «авто» приведен мной просто для иллюстрации, а настоящего я, естественно, не помню).

Все трое, мы быстро выскакиваем из машины. Витя с поднятыми вверх руками и удостоверением, не дожидаясь вопросов, начинает:

— Ребята, мы свои! Знаем, что виновны по всем статьям, потому можете нас расстрелять тут же. Да только вот в чем дело...

После трех минут объяснений нас отпускают по-хорошему с напутственными словами:

— Похороны Мартынова — дело, конечно, святое... Но смотрите, на свои-то похороны раньше срока не попадите. Давайте, с богом!..

Уладив все проблемы на Пилюгина, мы молча сели в наш «стреляный и проверенный» «жигуль» и, поглядывая на часы, помчались обратно. Несколько измененная водителем обратная траектория пути никак не отразилась на дефиците времени. Приехали где-то без двадцати два. Ясное дело, опоздали: минут семь назад траурная автоколонна отправилась на Новокунцевское кладбище, то есть на Рябиновую улицу. Взвыв при развороте почти конским ржанием, наш автомобиль снова помчался наперегонки со временем.

В чистом, синем небе, впереди нас показалась черная тучка, тяжело и неопределенно зависшая над горизонтом, словно обдумывающая свой дальнейший маршрут.

— Только бы дождя не было, — вслух подумал я, с опаской вглядываясь в чуть потемневший горизонт и от напряжения прикусывая губу.

— Нет. Не будет. Я деревенский парень и признаки дождя чую сразу, — ответил капитан.

— Не должно быть, — поддержал «ас шоферского искусства» Иван Абрамов, — дожди уже прошли. Бабье лето.

В самом начале Можайского шоссе мы догнали нашу тяжелую автоколонну, ведомую машиной ГАИ и подпираемую сзади оперативным милицейским «бобиком». Абрамов приветственно помигал своему коллеге фарами, и «бобик» ответил ему примерно тем же. А еще минут через пять траурная процессия достигла распахнутых кладбищенских ворот.

Два дня назад мы приезжали сюда, чтобы осмотреть предложенное Моссоветом место для могилы Евгения Мартынова и оговорить с кладбищенскими работниками все детали, связанные с церемонией погребения. И я тогда сразу обратил внимание на то, что в здешний ландшафт неожиданно удачно вписались яблони: их спелые плоды не по-кладбищенски радушно красовались на ветвях — словно искушали всех своей нетронутостью. Сей факт был воспринят мной как некая закодированная информация свыше, лишь мне одному предназначенная. Когда же замдиректора кладбища, удивившись, что для захоронения Мартынова предложили не очень хороший, дальний участок, привел нас к месту, где, по его мнению, следует похоронить «поистине народного певца России», я укрепился в своем внутреннем чувстве, что брат должен быть похоронен — здесь. Это в десяти метрах от входа, с правой стороны от главной аллеи. А как раз напротив, слева от аллеи, свисали те самые яблоки, которые позже у всех вызывали ассоциации со знаменитой Жениной песней «Яблони в цвету». Такие ассоциации еще сильнее в конце весны, когда цветущие яблони (а также сирень у самой могилы) встречают Жениных друзей и поклонников в день его рождения, 22 мая. Предложенное нам место понравилось (если этот глагол здесь уместен) всем, кто был со мной тогда на Новокунцевском.

Имелась еще одна причина, по которой я решил не возобновлять борьбу за место на Ваганьковском кладбище (тогда временно закрытом): Новокунцевское, официально, филиал кладбища Новодевичьего, а с последним было связано одно событие, невольно оставшееся в моей памяти. Суть его в том, что в апреле 1990 года умер очень известный советский композитор-песенник М. Г. Фрадкин, в свое время, как я говорил, рекомендовавший Евгения Мартынова в члены Союза композиторов. Женя за день до похорон Марка Григорьевича попросил меня уточнить время панихиды по народному артисту СССР, узнав о моих намерениях зайти в союз. Я действительно был в союзе и бегло прочел некролог, висевший на стенде объявлений и афиш Дома композиторов. Однако нужное время каким-то непонятным образом проглядел, запомнив крупно написанное «15.00» и не заметив, что это время относилось не к началу панихиды, а к похоронам на Новодевичьем. Приехав на следующий день в Дом композиторов к 15 часам, мы по моей вине и невнимательности оказались в довольно неловкой ситуации, а для брата вообще огорчительной. В неопределенности, однако, пребывали недолго и быстро поехали на кладбище. Но, подъезжая к входу, издали мы увидели, что оттуда уже выходят все наши песенные классики... Женя был очень раздосадован и не знал, как поступить. Я предложил ему подождать в машине, пока все выйдут, а потом спокойно пойти и возложить цветы на могилу самим. Мы так и сделали. Сторож, собиравшийся в 16 часов закрывать ворота, любезно впустил нас, узнав знакомое лицо артиста. Он же указал, как пройти к участку, «где хоронят всех народных артистов», как он сам выразился.

— А не народные здесь есть? — спросил я.

— Нет, — серьезно ответил сторож. — В советское время здесь хоронят исключительно артистов народных, героев Советского Союза и Социалистического Труда, членов правительства... Ну и врагов народа иногда.

Последняя фраза была произнесена так же серьезно и веско, как все остальное. Потому, шутка это была с его стороны или что-то другое, мы не совсем поняли, быстро удаляясь в том направлении, которое указал нам кладбищенский страж. Придя к свежей могиле композитора, мы положили свои цветы и молча постояли минуты три, а затем стали разглядывать окружающие памятники и вчитываться в надписи на них. Наверно, минут пятнадцать мы ходили между могилами известнейших в прошлом деятелей.

Женя с интересом смотрел на гранитные и мраморные монументы, на деревья вокруг (еще не зазеленевшие), на гордо возвышавшиеся монастырские купола, на вековые кирпичные заборы и стены кладбищенских строений... А потом вдруг улыбнулся и негромко сказал:

— Знаешь, мне здесь нравится... А что?.. Спокойно, тихо, хорошо. Никаких тебе проблем... Надо тут местечко для себя присмотреть.

— Не светит, — холодно ответил я. — Ты ведь артист не только не народный, но даже не заслуженный.

— Да... Срочно нужно будет заняться званием народного, — продолжал мрачно шутить брат, — пока здесь еще место есть.

— Твоя национальность в наше время позволяет тебе только врагом народа стать, но никак не народным артистом, — заключил я, незамедлительно поддержанный улыбкой брата и его согласными кивками головой.

— Это точно, — уже серьезно выдохнул Женя через несколько секунд. Но потом опять лукаво улыбнулся и, словно подводя итог нашей короткой экскурсии по «новодевичьему усыпалищу», произнес: