Людей было много. И притом не только на Готвальда, 10, а потом на кладбище, но и на Колхозной (Сухаревской) площади, 3, — у морга № 1 при Институте скорой помощи. Те, кто не могли отпроситься с работы (дело касалось прежде всего наших и Жениных друзей и знакомых), пришли к 8 часам утра на Колхозную, вернее, на проспект Мира, 14—16, если определять по месту входа и въезда в морг. Сразу скажу, что в течение всего дня в моем распоряжении был дежурный наряд милиции, дорожная служба ГАИ, несколько милицейских машин и автобусов (помимо наших, музфондовских), а также при маме и отце постоянно находились два опытных врача Центральной поликлиники МВД — Т. Ф. Вишневская и А. П. Воронкова — с полным арсеналом медицинских средств «на всякий пожарный». В пятницу утром выглянуло долгожданное солнце: все в этом усмотрели некое божественное провидение и высокий, сокровенный смысл. На Колхозной первая часть траурного церемониала прошла без задержек, по-армейски четко: печально, но торжественно и, конечно же, со слезами, цветами, венками...
Отсюда, по намеченному в четверг плану, мы отправились в сопровождении милицейских машин к Жениному дому, на улицу Пилюгина. Нам предстояло забрать оставшихся там родителей, вдову и родственников из Артемовска, Камышина, Волгограда и Киева. Сережа с «бабой Верой и дедой Костей», как он их называл, приехал из Крыма днем раньше, но Элла решила не посвящать его в семейную трагедию, чтобы не травмировать детскую психику, и он всю пятницу провел в детсадике. Однако и в тот сентябрьский день, и после товарищи не раз задавали ему вопрос:
— Сережа, у тебя что, папа умер?
Но удивленный подобными вопросами мальчуган пересказывал им то, что слышал от мамы:
— Нет! Вы что?!. Папа уехал за границу. Он сейчас на гастролях в Америке и на всяких там далеких островах. На Канарских, кажется, Гавайских или еще каких-то...
Появление Сережки дома в эти гнетущие предпохоронные дни было первым и, пожалуй, единственным лучиком света во тьме горя, нежданно-негаданно обрушившегося на нас.
Когда Женин сынишка, улыбающийся, поразительно похожий на отца, вошел в дом, сразу попав в объятья своих старших родственников, я про себя почти радостно выдохнул:
— Ну наконец-то! Слава богу!.. Теперь будет чуть полегче.
Только год спустя семилетнему мальчишке рассказали, что папа не на островах, не болен и не в далекой больнице, а... умер в прошлом году, когда все во дворе и в садике об этом знали и Сережке о том говорили, а сам Сережка всех их «отсылал на Канары»...
Въехали во двор дома № 26 (корпус 1) на Пилюгина и остановились у отделения милиции. После короткого совещания вынесли закрытый гроб с телом брата из автобуса на улицу. Мы сделали это отчасти наперекор Эллиному наказу не вносить гроб с телом в квартиру: вдова заверяла нас, что такого зрелища просто не вынесет. Гроб поставили на две табуретки и открыли... Четыре дня назад брат почти впопыхах выскочил из дому — и теперь вот так, никуда не торопясь, вернулся обратно. Как маме не хватало его все эти дни! Ей нестерпимо хотелось полететь туда, в чужое, холодное, страшное подземелье, где он так долго и одиноко лежал, лишенный заботы и любви. И вот наконец Женя «предстал» перед родительскими, супружескими и прочими заплаканными очами...
Прощание с домом, двором, соседями и вышедшими из своего отделения на улицу милиционерами продлилось минут шесть. Мы снова погрузились в автотранспорт и пополнившимся составом тронулись в центр — на улицу Готвальда. Может быть — тоже божественный промысел, но за поворотом на Ленинский проспект наш автобус забарахлил, из мотора пошел дым, и мы вынуждены были остановиться и даже выйти наружу. Пока мужчины, покуривая и посматривая на часы, размышляли, как поступить, если автобус еще через 5 минут «не станет на колеса», шофер что-то подвинтил, заменил — и мы снова поехали. Однако наш путь прерывался еще дважды — по той же причине неисправности мотора, — потому нам пришлось на всякий случай отправить милицейскую машину, одну, в Центрмузинформ. Она должна была предупредить о том, что мы можем задержаться, а затем, захватив с собой другой автобус — с Готвальда, — ехать нам навстречу строго по условленному маршруту (чтобы не разминуться в пути). Но — с горем пополам, а вернее, с горем вдвойне — наш траурный эскорт прибыл на улицу Готвальда вовремя, где уже бурлил народ и милиция руководила порядком. С этого момента знакомые и незнакомые лица отложились в моей памяти беспорядочной чередой и сплошной стеной одновременно: композиторы, поэты, артисты, редакторы, друзья, родственники, люди, люди, люди... А помимо них — цветы, венки, соболезнования, слезы, объятия, рукопожатия, музыка...
Накануне, при обсуждении технических деталей, связанных с проведением панихиды, похорон и поминок, я сказал Валерию Ивановичу Петрову:
— Женя любил пошутить, вы знаете... Были у него и мрачные шутки, в свой адрес чаще всего. Так вот, однажды он, с упоением слушая Вторую симфонию Рахманинова, поделился со мной: «Такая музыка, что жить и умереть хочется — все сразу! Не знаю, как кому, но мне бы умереть хотелось под музыку Рахманинова».
Мы решили составить музыкальный фон этого самого грустного мероприятия «с участием Евгения Мартынова» из музыки Рахманинова и иной классики, уже собранной на бобинах и проверенной на подобных панихидах. Звучала красивая, печальная и строгая музыка, со сцены выступали друзья, деятели искусства, ответственные лица Союза композиторов...
Помню, композитор Евгений Николаевич Птичкин сказал тогда:
— Если вправду существует переселение душ и наша душа является на этот свет в человеческом облике не единожды, то в Евгении Мартынове, я думаю, воплотилась душа Сергея Есенина. И это значит, что когда-нибудь она вновь воплотится на Земле в какой-то возвышенной творческой натуре. Ибо наш мир держится на божественной гармонии, людской доброте и высокой красоте, творимой такими личностями, как Есенин и Мартынов...
Глядя на сидевших у гроба, сгорбившихся под тяжестью безмерного горя родителей, я вдруг вспомнил давний мамин сон, когда-то разбудивший ночью и ее, и нас с отцом, услыхавших плач мамы. Мне было лет десять... Да... А Женя в это время сдавал вступительные экзамены в Киевскую консерваторию... Мама тогда волновалась за Женю, наверно, больше всех нас. И вот однажды ей приснился жуткий сон: будто вносят в наш дом гроб, а в нем — тело Жени!.. С трудом в ту ночь успокоил плачущую маму отец. Еще несколько дней она была не в себе от страшного
видения, но близкие мамины знакомые убедили ее, что сон — это всего лишь сон. И она сама, вскоре после Жениного возвращения из Киева победителем, отстранила это ночное наваждение от своего сердца, объяснив его, как и все вокруг, просто материнскими переживаниями.
В моих же снах (как детских, так и нынешних) брат постоянно куда-то исчезает или удаляется и я никак не могу его найти или догнать. После встреч с братом во сне я почему-то всегда просыпаюсь... Ну это так, к слову...
Монотонно-тягостное течение панихиды для меня внезапно прервалось. Остававшиеся в Жениной квартире родственники, исполнив свой христианский обряд мытья полов по выносу покойника из дому, дозвонились в Центрмузинформ и сообщили Вере Даниловне (матери Эллы), что никак не могут закрыть за собой входную дверь и потому не знают, что им делать, чтобы успеть на похороны. Эта проблема, разумеется, тут же была повешена на меня: квартирной охранной сигнализацией родственники пользоваться не умели, замок за собой закрыть не смогли, в милиции, находящейся «под боком», тоже никого не знали, чтобы просить покараулить квартиру на несколько часов (да и их никто ведь там не знал). Спустя годы с того «сумасшедшего» дня я понимаю, что решил ехать на Пилюгина сам потому, что в движении, гонке и преодолении моей душе тогда было легче и естественнее; физическое напряжение мне помогало сохранять психическое равновесие. Еще вчера, сидя в кабинете директора Музфонда А. П. Красюка (тоже, кстати, донбассовца) и невольно поднимая трубку несмолкавшего телефона, чтобы ответить очередному Жениному поклоннику на вопросы о времени и месте панихиды и похорон (а также о причинах смерти артиста), я ощутил невыносимую тяжесть от пребывания в бездейственном, замкнутом состоянии даже в течение получаса.
