И вдруг голос телефонистки «непокобелимо» (крылатое Женино словотворчество) прерывает отцовские признания:

— Ваше время закончилось!.. Извините, линия перегружена. Сегодня продлить разговор уже не удастся.

На следующий день, утром, снова раздается нетерпеливый междугородный звонок:

— Алло, Москва!.. Киев на проводе. Говорите. Опять бедная Вера Даниловна пронзительным голосом

взмолилась в трубку:

— Юра! Доброе утро! Скажи, в конце концов, кто там у нас родился! Вы все, видать, так счастливы, что сами толком не знаете кто!

— Мальчик родился! Сережка! Элла себя чувствует хорошо, скоро будем ее забирать, — откашливаясь ото сна, хриплым голосом говорю я.

— А как же девочка, лапочка?.. Я тебя своей Аленушкой зову?..

— Да это же Элла у Жени девочка и лапочка! А «Аленушка» — это просто песня от радости. Женя ее всегда поет, когда во вдохновении и заводе, вы же знаете сами.

— Ладно. Передавай всем привет. Короче, мы завтра приедем и сами разберемся: Сережка там у вас или Аленушка. На вас надежды нет. Если Женя сможет, пусть встретит; поезд — как обычно, седьмой вагон. До встречи!

Мартынов, почти целый год воздерживавшийся от спиртного, наконец расслабился. Да и как тут было устоять: он — один, а друзей, приятелей и соседей — много, и все, заходя с поздравлениями, приносят по две-три бутылки сорокаградусного зелья. Два дня — вторник и среда — в сплошном веселье! И вот в четверг, в 7 часов утра, пробую разбудить брата: вставай, дескать, нужно ехать на вокзал, Эллиных родителей встречать. Он ни в какую! Не поймет даже, о чем речь. Тогда я его силой волоку в ванную, заставляю умыться и все прочее сделать. Но проку тоже пока мало. Заталкиваю его под холодный душ и минут пять не даю вырваться «на волю».

После такой процедуры Женя на глазах, словно проснувшись, приходит в божеское состояние и, вытираясь, причесываясь и бреясь, обиженно бормочет в мою сторону:

— Брат называется... Консерваторию закончил, в Союз композиторов документы подал... Тебе не композитором быть, а эсэсовцем. В гестапо тебе работать надо. Карбышева ледяной водой поливать...

Так или иначе, еще через полчаса Женя уже сидел за рулем почти как огурчик (да простит его задним числом ГАИ): причесанный, побритый, наодеколоненный и, удивительное дело, трезвый.

Я же, пытаясь продолжить веселую линию этого события, решил разыграть, сбить новоиспеченного отца с толку и серьезно говорю:

— Вчера звонили из роддома, сказали, что Элка девочку родила, а с мальчиком они просто ошиблись — это не ее мальчик был.

— Да, — улыбнулся в мою сторону брат.

Но я, устало и разочарованно глядя в сторону, стал «неподдельно» сожалеть, что девочка у нас вместо мальчика, атак, мол, хотелось мужика!..

— Да брось. Кончай такие шутки, — подозрительно стал поглядывать в мою сторону Женя.

— Я и сам сперва думал, что шутят. Соседка-акушерка потом домой заходила, извинялась за ошибку. Говорит, девочка — хорошенькая такая, — грустно продолжал я.

Через 15 минут серьезного, массированного розыгрыша Женя и сам засомневался, хотел было позвонить в роддом, но время подгоняло: поезд уже прибывал на платформу. Встретили Веру Даниловну и Константина Николаевича вовремя, расцеловались, радостные.

— Ну так кто же тут у вас родился? Мальчик или девочка? — первым делом выпалила неугомонная со своим вопросом теща.

— Да... вроде мальчик, — после некоторой паузы неуверенно, но с улыбкой произнес растерянно-счастливый отец. — Правда, Юрка говорит, что вроде... как бы — девочка...

— Ну-у ребята, вы даете! Вы хоть Эллу-то видали, были у нее после родов?

— Конечно! Несколько раз. Сначала я с ящиком шампанского ездил...

— Потом, — перебил я брата, — с ящиком «Киндзма-раули».

— Да, вчера... Или позавчера?.. И ящик чешского пива мы же еще с тобой брали. А, кстати, куда он подевался?

— Всё с вами ясно, ребята! — твердо заявил до сих пор молчавший тесть. — Поехали сейчас же в роддом. Там разберемся.

Я, смеясь, хотел было все поставить на свои места, стал рассказывать про Сережку и про розыгрыш, но вопрос Константина Николаевича застал меня врасплох:

— Юра, ты говоришь, что точно — мальчик! А сам ты его видал? Мальчика этого?

— Женя мне сказал, что сын, что счастлив и все такое... — начал я снова.

— Так Женя сам толком не знает, у тебя спрашивает!.. Все! Поехали в роддом...

Вот такая была веселая история.

Когда Эллу с младенцем привезли домой, Женя несколько дней подолгу смотрел на сына, время от времени просительно обращаясь к молодой матери-кормилице.

— Элла, я еще девочку хочу. Такую же маленькую. Аленушку...

— Дай с одним сначала разобраться. Вон какой прожорливый! Карапузик ненасытный...

Возвращаясь к истокам своих размышлений о супружестве вообще и о Жениной супруге в частности, признаюсь, что хотел бы вовсе не касаться этой темы, — оттого и пустился поначалу в обобщенные умствования. Ведь, согласитесь, чужая интимная жизнь, несмотря на ее относительную внешнюю обозримость, все-таки потемки, как и чужая душа (даже если она родная и близкая). Мало того, мемуарные жанры требуют определенного временного дистанцирования от описываемых событий и действовавших в этих событиях лиц: очень непростая задача оставаться правдивым, но в то же время никого не обидеть и не «задеть», ибо я не вправе выполнять функцию судьи в чьих бы то ни было личных взаимоотношениях, хоть и являлся когда-то их невольным свидетелем. Да еще к тому же — покаюсь — я ведь «как был... (мягко говоря, нехорошим человеком), так им и остался», — если верить сказанным мне уже после Жениной кончины словам Эллиного отца. И этот «нехороший» фактор, вероятно, может наперекор моей же собственной воле направить течение настоящего повествования в «субъективистскую заводь», где личные симпатии-антипатии будут превалировать над объективными фактами.

Таким образом, промучившись над данной главой целых 4 месяца, терзаемый почти что гамлетовским вопросом «писать или не писать?», я решился наконец — с этого места и не мудрствуя лукаво — освободить душу соответственно своему настроению, чтобы двинуться дальше по теме, не слишком утяжеляя ее семейно-бытовыми проблемами.

Михаилу Шолохову принадлежат такие слова: «Трудно писать правду, а еще сложнее найти истину». Действительно, если верить всем официально-мемориальным высказываниям друзей, коллег и соратников известных деятелей, в молодом возрасте покинувших наш мир, то получается странная какая-то картина: все вокруг любили, обожали этих самых деятелей, помогали им, чуть ли не на руках их носили, а те — неблагодарные — почему-то страдали, пили, все были чем-то недовольны и вдруг совершенно неожиданно умирали раньше времени. Как ни заостряй внимание на творческих проблемах деятелей искусства, их личная жизнь (и ее интимная сторона) является неотъемлемой половиной всей их жизни и, как правило, даже частью их творчества. Я бы не вспоминал многого из жизни брата, если бы не старался понять причину его столь ранней смерти, жизненной неудовлетворенности и душевной усталости к сорока двум годам, если бы не пытался ответить в книге на те вопросы, которые интересуют многих Жениных поклонников.

Позволю себе вспомнить слова еще одного великого писателя, Александра Дюма: «Если брак не стал для человека самым большим счастьем, то он всегда становится для него самым большим несчастьем». Весной 1990 года я (так, к слову) процитировал эту фразу брату — и она запала ему в душу, он ее даже записал в свой блокнот.

Очень часто внутреннее отношение к супруге у Жени менялось на полярно противоположное. Он мог вслух восхищаться своей «кисулей» и «лапочкой», желать мне найти такую же спутницу жизни... А через пару дней поделиться со мной примерно следующим:

— Я знаю, что вся Элкина любовь ко мне держится только на материальном комфорте. Когда трезвый, это порой настолько ясно понимаешь, что тут же приходят в голову две мысли: или разводиться, или напиться...