Он видит себя — и тоже отмечает границы личных территориальных притязаний. Был там-то, делал то-то. Вот Бишопс Манби, где он провел лето 1976 года — руководил раскопками средневековой деревни. Он, как сейчас, помнит это поле, покрытое весьма красноречивыми бугорками, выпуклостями и откосами — свидетельствами того, что здесь когда-то стояли низенькие домики, целая деревенская улица, и простирался целый ряд искусственных прудов, где разводили рыбу. Солнце, дождь, любопытные коровы и овцы, походная кухня в палатке. Вечера в местном пабе, веселые студенты, работающие на раскопках. Он встречается с девушкой из Дарема, молодой преподавательницей, Ханной как-ее-там, к вящему удовольствию обоих: поношенные джинсовые шорты и длинные загорелые ноги; пробираясь с лопаткой вдоль стены, она то и дело одаривала его заговорщицкой улыбкой.

Вот он снова здесь спустя десять лет, посреди индустриального города, пытается сличать нынешнее расположение улиц со старинными картами. Работа для одного — вокруг кипит жизнь, люди изумленно оглядываются на рыскавшего по городу человека с планшет-блокнотом и рюкзаком. Время самозабвенного труда — вот-вот выйдет в свет его монография, в голове роятся проекты. И сюда врывается голос Кэт, и гладкая поверхность, на которую он смотрит, идет рябью и сменяется картинкой комнаты в захудалом отеле, в котором он жил, голос Кэт в телефонной трубке: «Я еду во Францию с друзьями, раз уж этим летом ты, похоже, не появишься». Пауза. «Ты меня любишь?» — спрашивает она. Он пишет заметки в номере, и вдруг — сквозь две сотни километров — Кэт. Он все еще слышит отзвук ее голоса. Но слышит только ее, а себя — нет. Что он ей тогда сказал? Бог знает.

Увлеченный этой мыслью, он поднимает глаза от аэрографии и принимается смотреть в окно. Странно. Все слова, что вихрем проносятся в голове, сказаны другими, но никогда — тобой самим. Они говорят — ты не отвечаешь. Нет диалога — нет существенно важного доказательства. А ведь я никогда не лез, что называется, за словом в карман.

Интересно. Кажется, память действует на уровне восприятия: запоминается то, что слышишь, что видишь. Мы — центр действия, но каким-то образом стираем себя с целостной картины. Глин вспоминает еще что-то и обнаруживает, что снова не слышит собственного голоса. Лишь изредка: вот он читает лекцию или рассказывает что-то перед камерой, но это, должно быть, оттого, что предварительно записал текст на бумажке… и оттого запомнил. Но во время всяческих сцен с другими он молчит, — а ведь сам не из молчаливых.

Ему приходит в голову, что здесь напрашивается аналогия с молчанием умерших. Мириады давно покинувших этот мир людей, изучением жизни которых он занимается, чьи труды пытается воссоздать по тому, что осталось после них: кирпич и камень, вмешательство в ландшафт и целый бумажный вихрь в тысячах архивов. Огромная безмолвная толпа, которая сотворила все это, но никто из ее составлявших уже не сможет рассказать, как все было; их голоса можно услышать лишь при посредстве: процеженные, разбавленные, искаженные. Ну да, пронзительный параграф в научной статье. Надо будет отметить. Не сказать, что идея неопровержима — есть же дневники, письма, — но ею стоит заняться.

Он по-прежнему не сводит глаз с прямоугольника своего давно заброшенного сада — голубь пикирует над заросшей лужайкой, белка плавным и ловким движением спускается по стволу вишни. Теперь он редко гуляет по саду. Да и в доме лишь спит да работает. Если ему требуется компания — идет в паб с кем-нибудь из коллег или студентов. Для более близких отношений есть Майра, которая работает в канцелярии университета. Они не афишируют своих отношений; Майра давно поняла: о чем-то постоянном речи не идет, и эта связь — только их дело, а остальным знать об этом не стоит. Майра отменно готовит жаркое по воскресеньям, кровать у нее мягкая — в перине утонуть можно; в шкафчике ванной комнаты Глин держит бритвенные принадлежности и зубную щетку.

Теперь Глин бездумно наблюдает за белкой. Та прыгает по траве, время от времени замирая в абсолютной неподвижности, изогнув хвост. После чего шмыгает в кусты — и была такова.

Глин сердито возвращается к реальности: он не из тех, кто засматривается на белок во время работы. Наверное, эта апатия — от переживаний, решает он. Так не пойдет.

Он заставляет себя снова сесть за компьютер. Аэрография остается лежать на крышке картотечного шкафа; она сделала свое дело, более того, заставила его погрузиться в воспоминания, чего ему вовсе не хотелось бы. И он снова яростно стучит по клавиатуре; на экране копятся черные строчки. Пока наконец он не восстанавливает репутацию — основная часть статьи готова. Подчистить и пригладить можно и завтра. А теперь надо снова вернуться к тому, что случилось. Ему нужно разработать стратегию, продумать собственную реакцию, решить, что делать дальше.

Настал вечер — долгий, светлый, какие бывают в начале лета. Глин отправляется на кухню и открывает заднюю дверь. Он и так просидел взаперти целый день — может, свежий воздух немного поднимет настроение. Взяв старое плетеное кресло, он выносит его на небольшую, выстланную досками террасу. Нарезает в тарелку хлеба и сыру, кладет немного пикулей и яблоко. Открывает бутылку красного вина.

И устраивается под мягким светом чудесного вечернего солнца. Вокруг шумит многолюдный пригород: гудит газонокосилка, играют дети. Но Глин ничего этого не слышит: он зациклен на чем-то другом.

На том, где была сделана фотография. Сам снимок ему уже не нужен — он навеки отпечатался в его памяти, как и записка.

Хорошо, давайте будем объективными. Что здесь можно увидеть? Двое держатся за руки, причем, кажется, украдкой. Если люди держатся за руки, они уж точно больше чем просто знакомые, но вовсе не обязательно любовники. А вот записка очень интимная — «моя любовь». Тоже конспирация. Да и намек на то, что фотограф, кем бы он ни был, решил распорядиться фотографией и негативом именно так, явно говорит, что происходившее следовало держать в секрете. Иными словами, у них была связь.

С каких пор? И как долго? Вызывает ли это дальнейшие вопросы? Являлось ли это обычным делом? Может, Кэт попросту меняла любовников как перчатки? И об этом знали все, кроме меня?

Доказательства, думает он. Мне нужны доказательства. Что ж, я могу их найти. Но всему свое время. Что мне точно известно?

И он принимается размышлять о своем браке.

На отстраненно-повествовательный манер. Примерно так: в воскресенье двадцать пятого августа тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года Кэтрин Тарджетт и Глин Питерс сочетались браком в загсе Уэлборна. Они поселились в Илинге, в доме номер 14 по Мэрлсдон-вей. В тысяча девятьсот восемьдесят шестом году семья переехала в Мелчестер, в дом 29 по Сент-Мери-роуд, по причине того, что Глин Питерс получил профессорский пост в университете города Мелчестера. По этому адресу они и проживали все время, пока состояли в браке.

Наверное, с такой преамбулой: Глин Питерс познакомился с Кэтрин Тарджетт в доме ее сестры Элейн, с которой был знаком несколько лет. Некоторое время они встречались.

Таковы факты. А Глин, разумеется, привык опираться на факты. Но на эти он взирает с откровенным презрением. Они мало что говорят ему. Лишь то, о чем он знает и так, а как раз это сейчас и не важно.

Важен подтекст, альтернативная история, то, что таится между строк. Фрагменты тех лет — его и ее. Его история многогранна. Есть жизнь с Кэт, есть жизнь без нее. Дни, когда они были вместе — напротив друг друга за столом, рядышком в постели: обычная семейная пара, — и то время, когда он оставался один, как привык. Ходил, разговаривал, жил жизнью, о которой она, как ему сейчас подумалось, практически ничего не знала. Закрытой жизнью ученого.

А история Кэт? Ведь она тоже вела двойную жизнь. И теперь выяснилось, что он не знал ни об одном ее аспекте. И доказательства теперь недоступны — они стерлись, затерялись.

В то время как с его собственной произошли необратимые изменения. Все, что он знал до этого, теперь не имеет смысла — с тех пор, как он увидел фотографию и прочел записку.