Все он прекрасно помнит. Куда меньше он припоминает временные рамки. Сколько это продлилось? Полгода? Год? Сколько раз они занимались любовью? Ведь не так много? В его голове все слилось в горстку живых, отчетливых воспоминаний: лицо Кэт, ее тело, голос.

Она отворачивается от него. «Зачем мы это делаем?» — спрашивает она. И пристально смотрит на него — он хорошо помнит этот пристальный и слегка покорный взгляд. Взгляд, который ему не понравился, который совершенно не подходил к моменту. «Ты-то понятно — ты делаешь это затем, зачем все мужчины… все люди, — поправилась она. — Но зачем это делаю я?»

Он пытается успокоить ее. По крайней мере, он так считает. Когда теперь он слышит ее слова, он думает о том, что мог бы сказать ей в ответ, но так, очевидно, и не сказал.

— Ты — муж Элейн. Может, поэтому? Я сплю с тобой потому, что ты — муж Элейн?

Он вспоминает тот день, когда была сделана фотография. Проклятый снимок, из-за которого он сидит на скамье в парке, у его ног ветер гоняет пакетики из-под чипсов, а рядом сидит старик и читает «Сан». Я больше не могу так жить, думает он, не могу.

Зачем они поехали именно туда, на виллу? Кэт предложила? Но Кэт никогда не любила древние развалины. Нику подумалось, что, наверное, это он сам подал идею поездки, в связи с каким-то очередным проектом. Но на самом деле это был предлог для того, чтобы увидеть Кэт, потому что тогда ему было необходимо быть с ней — даже в компании. Вот они все и собрались — Элейн, он сам, и Кэт, и эта женщина, Мэри Паккард, с каким-то мужчиной, и Оливер. Судьбоносный Оливер, которому приспичило взять с собой фотоаппарат.

Он вспоминает пикник. Вся компания валяется на траве, и он, как никогда, ощущает присутствие Кэт, тщательно стараясь уделять ей не больше внимания, чем остальным, аккуратно продолжая вести себя с ней нормально, так, как вел все эти годы. Он вспоминает, как они с Мэри Паккард ушли побродить по окрестностям, как они смотрят на какой-то кусок мозаики и смеются. Тогда он еще подумал: знает ли Мэри Паккард? В конце концов, Кэт с ней очень дружила. Была ли Кэт с ней настолько откровенна? Он почти захотел узнать, что известно Мэри Паккард.

Он вспоминает, как они стояли вокруг чего-то и он очутился возле Кэт. Очутился? Скорее сам подошел к ней. И не удержался от того, чтобы взять ее за руку — потянулся к ней и сжал ее пальцы, отведя руки назад, спрятав их за ее развевавшейся юбкой. Тайна и интимность этого прикосновения были волнительны и приятны, особенно волнительны оттого, что с ними как раз разговаривала Элейн; он чувствовал вину и в то же самое время радостное возбуждение. Все продлилось лишь несколько секунд, а потом пальцы Кэт выскользнули. Но Оливер выбрал именно этот момент, чтобы запечатлеть воспоминания о прогулке. Не нарочно — Ник в этом почти уверен, — тем не менее фатально.

Это нечестно. Элейн поступила неразумно. И не дала ему возможности это объяснить, растолковать, что надо бы посмотреть на все это с другой точки зрения. Он наказан совершенно несоразмерно преступлению.

А тогда вы об этом не подумали, произносит другой голос в его голове, противный, пошленький голосок. Думал ли он? Думали ли они? Ну да… если периодические приступы чувства вины и переживания считать за размышления.

Ты так увлекаешься, так проникаешься неизбежностью этого, что уже не в силах остановить процесс. Конечно, переживаешь, а иногда даже мучаешься. Но всегда, всегда было ощущение, что все будет хорошо, все наладится…

А Кэт? Что она?

Ник видит, что с Кэт уже не спросишь. Он все так же может видеть ее, слышать ее голос, но он понятия не имеет о том, о чем она думает, что чувствует… точнее, думала и чувствовала. Он испытывает раздражение: слушай, мы же занимались этим вдвоем, и это ты зачем-то сохранила тот дурацкий снимок и записку.

Зачем? Эта мысль вызывает в нем новое беспокойство, уже иного рода. Она сохранила фотографию потому, что была безалаберной, или же потому, что она что-то для нее значила? От этого Нику вдруг становится неуютно: он не хочет думать, что ее увлеченность оказалась большей, чем он привык думать. Временное помутнение рассудка — во всяком случае, с его стороны это было именно так, — совершенно непреодолимое влечение, но вскоре ему пришел конец, как и всем пылким увлечениям подобного толка.

И правда, от воспоминаний о прошлой страсти ему становится неуютно. В них нет ни спокойствия, ни тоски, но есть какое-то непонимание. Непонимание? Очевидно, да. Но теперь он рассматривает себя тогдашнего, точно существо с другой планеты. Слышит собственные слова — и ушам своим не верит. Как он говорит ей: «Я хочу тебя, господи, как же я тебя хочу».

Она пристально смотрит на него — и размышляет. Какие у нее прекрасные глаза! «Хочу… — произносит она. — Хочу…» И взгляд у нее не такой, как надо, ему хотелось бы видеть в ее глазах ответную страсть, а не этот вопрошающий взгляд. Внезапно он понимает, что сказать ему нечего. А что бы вы сказали на его месте?

О чем они тогда беседовали, он почти не помнит. Ну, по большей части говорил он, это уж точно: Ник первым признается, что он большой болтун. Тогда его прямо-таки переполняли всякие издательские прожекты, всегда было что-нибудь интересное и захватывающее, и он думал, что может привлечь и ее тоже. У него осталось впечатление, что Кэт слушала его — сидела напротив за столиком в каком-нибудь пабе и улыбалась, очевидно очень внимательно слушая. Да… и тут так некстати припирается этот Оливер, и Нику пришлось впоследствии перемолвиться с ним словечком.

«…потому, что ты — муж Элейн?» Нику это не нравится. Он предпочел бы не слышать этих слов, что сейчас отдаются рефреном в его голове, тоже мне, психолог-любитель Кэт — толку от ее размышлений, да и потом это не очень-то лестно, правда? И снова он слышит ее голос: «Когда я была моложе, я хотела быть Элейн. Больше всего я хотела стать такой, как она, — организованной, рассудительной, уверенной. — И слегка усмехнулась грустным смешком: — А она и не подозревала об этом».

«Может быть, я делаю это оттого, что все еще хочу быть Элейн, — говорит она. — Как ты думаешь?» Она смотрит на него; они сидят за столиком в том самом пабе, у нее — странное выражение лица. Но он ничего не думал — ни тогда, ни теперь.

Он немного возмущен Кэт: ее тоже должны обвинять, ведь не он же один виноват. Вместо этого она одно большое воспоминание, что складывается из сотен маленьких. Снова и снова она произносит одни и те же слова. И ему чудится: было в Кэт нечто недоступное для него даже тогда, когда она лежала рядом, в его объятиях, живая и теплая. Ты никогда не знал, как Кэт к тебе относится, даже когда она слушала тебя, смотрела на тебя, говорила с тобой — о, она любила поговорить, но сказать ей было особо нечего. Так, пустяки: была там-то, делала то-то. И всегда ускользала — внезапно опустевший стул, гудки в телефонной трубке, автомобиль, исчезающий за поворотом.

И конечно, в какой-то момент она ушла насовсем. Нику не хочется думать об этом, даже теперь.

Словом, так или иначе, от Кэт толку мало. И Элейн превратилась в другую женщину. Стала кем-то еще, неумолимой незнакомкой, осудившей его без права апелляции. В последние годы Нику пришлось стать осторожней — она стала сердиться на него по поводу и без, но это другое. Он видит ее, точно ставшее каменным, лицо в то утро, в оранжерее: «Я хочу, чтобы ты ушел».

Так нечестно. Он слишком стар, чтобы с ним так обращались. Стар? Стоило этому слову прийти на ум, его мучения лишь усилились. Да, он стареет. О, черт!

Элейн ощущает необыкновенный прилив сил. Она сделала правильный выбор, в этом она уверена. Она поступила так, как этого требовали обстоятельства. Невозможно представить, что Ник остался бы в доме, как будто ничего не произошло; каждый день она бы вспоминала об этой истории — всякий раз, когда она смотрела бы на него, всякий раз, когда он говорил бы с ней. Ну а теперь она спокойно может отдаться любимой работе — и через какое-то время все забудется. Она передумала — вместо того чтобы отдохнуть, пересмотреть график, — она станет работать больше. Даст окончательное согласие на поездку в Америку с курсом лекций, напишет новую книгу и непременно подаст заявку на участие в Хэмптонкортской выставке в следующем году.