— Да, если сваришь. Завтра планирую устроить небольшую рекогносцировку на местности. Тут поблизости. Только чтобы идеи появились. Так что не против, если я возьму твою машину?

— Против. Мне надо будет съездить в супермаркет. Если, конечно, этим не озаботишься ты.

Ник больше не настаивает, как собирался до этого. Он лишь меняет тактику:

— Не беспокойся. Съезжу, когда мою починят. На самом деле надо бы подумать о том, чтобы сменить мне машину. Эта уж слишком часто ломается.

— И на что же мы ее заменим?

— Да вот, я подумал, неплохо было бы прикупить новую модель «рено», знаешь, как в рекламе. Красную. Всегда хотел красную машину.

— Я не спрашиваю: на какую машину? Я спрашиваю: на какие деньги?

А вот это уже чересчур. В семье существовал негласный договор: не упоминать, что счета в этой семье оплачивает Элейн. По крайней мере, сам Ник предпочитает об этом умалчивать.

Он корчит гримасу. Пожимает плечами. Она зовет это «взгляд побитого щенка». Лет двадцать назад это ее обезоруживало, но теперь этот взгляд потерял над ней былую власть.

Элейн принимается варить кофе. В кухне воцаряется тишина: видно, что хозяйка здесь не только готовит еду, но и работает. Повсюду имеются доказательства этого: на висящей на стене доске — записки от сотрудников фирмы, рекламные плакаты книг самой Элейн, на подоконнике — поддерживающая рамка, горшки с тем-то и сем-то, медный кувшин, наполненный цветами ириса сибирского. Так что Элейн не чувствует этой тишины — все кругом говорит о работе. Запись на доске напоминает ей, что скорее надо сменить газонокосилку, чем злополучную машину Ника; ирисы вызывают в памяти мысль о том, что заказанные луковицы запаздывают. Но все эти мысли протекают на фоне тяжких раздумий о том, что случилось, чего не случилось, да и о жизни в целом. Она чувствует раздражение, напряжение и усталость и даже легкое негодование. Молча ставит кружку кофе перед Ником, в то же самое время говоря про себя: тебе хорошо, ты спокоен. Ты во мне уверен.

И всегда прежде всего был уверен во мне. Но ты ошибался. Я не такая, какой, может быть, казалась. Иногда я была совсем, совсем далеко от тебя. Особенно однажды. Имей в виду. Зазвонил телефон.

— Я подойду, — твердо сказала Элейн.

Это Полли.

— Наконец-то! Еле дозвонилась… — И Полли пускается с места в карьер.

Элейн представляет ее — как она, закинув ноги на диван, сидит в своей маленькой квартирке в Хайбери (ипотека стоит немерено, но там так классно, и от метро две минуты). У Полли выдался трудный день на работе, она выжата как лимон — никто и подумать не мог, что новые клиенты окажутся такими въедливыми, — она как раз собиралась сходить куда-нибудь с друзьями расслабиться. До выходных она позвонит снова, может, заскочит на обед в воскресенье, а сейчас просто звонит узнать, как дела — «бешеная неделя была, берегите себя, пока».

Голос Полли наполняет кухню, точно послание с другой планеты, — в определенном смысле так оно и есть. Элейн достаточно осведомлена о жизни дочери: она много работает и умеет отдыхать, она целеустремленна и вкладывает всю себя в любое дело, за которое берется. Полли — веб-дизайнер тридцати лет. К тридцати четырем она собирается открыть собственное дело и подумывать о ребенке. Правда, у предполагаемого ребенка пока нет отца, но всему свое время. Элейн ловит себя на мысли, что ей нравится стратегический подход дочери к жизни. Годы расписаны по месяцам, цели и их достижение; новый ковровый настил для квартиры, когда повысят зарплату, новая работа — к следующей весне, порвать с Дэном к Рождеству, если отношения зайдут в тупик. Именно подобный подход предполагают потенциальные работодатели, когда задают на собеседовании вопрос: чем вы предполагаете заниматься через пять лет? Или, может быть, подобные вопросы и сформировали мировоззрение ее, Полли, поколения? Сама Элейн в тридцать лет боялась даже предположить, чем будет заниматься через пять лет… или, скорее, чувствовала, что думать об этом — значит искушать судьбу. Разумеется, она не смогла бы дать уверенного ответа, признаться хотя бы в каких-то устремлениях — ее бы подняли на смех. Она не может не восхищаться этой смесью прагматизма и положительных намерений; подобная атмосфера подошла бы и ей. Хотя сама она преуспела благодаря тяжелой работе и предприимчивости, но не расчетливому карабканью вверх.

— Полли по уши в делах? — улыбается Ник. И усмехается: — Она мне уже рассказывала. Работает на какую-то крупную контору, да?

У Ника Полли всегда вызывала добродушное изумление — что в шесть лет, что в шестнадцать. Сама же Полли с годами стала относиться к отцу терпимее, хотя и не без брюзжания: так относятся к шалопаю, старшему брату. Снует вокруг. «Па, ну у тебя и бардак на столе, надо бы убраться». Обозревая его, кривит губы, не одобряет: «Ты что, этот галстук не идет к этой рубашке». Это означало, что она его любит: если Полли было плевать на человека, она не стала бы с ним возиться. И Ник, который точно так же, с превеликим удовольствием, взваливал на плечи других то, что не горел желанием делать сам, нисколечко не возражал. Теперь Полли заполняет ему декларации о подоходном налоге — кое-как, но справляется. Заставляет его принимать какое-то китайское народное средство от сенной лихорадки, а недавно буквально вынудила записаться в фитнес-клуб. Скрытое раздражение сменилось своего рода покровительственным отношением, точно он являлся давно испорченным, но дорогим и любимым, существом. Элейн подобное отношение раздражает, ей чудится в нем нечто противоестественное.

«Знаете, что самое главное, когда приезжаешь домой, — говорит Полли всякий раз, когда соблаговолит заскочить домой на ужин с ночевкой или на обед, — то, что все должно оставаться так, как было. Понимаете? Нет, разумеется, вы можете повесить новые шторы, если вам так захочется, ну, в пределах разумного, конечно, но в целом все должно быть таким, как прежде. Мне нужен контакт с домом, понимаете? Конечно, я законченная эгоистка, но вы же не возражаете, правда, мам? Ну, мелкий ремонт я еще прощу — в ванной, скажем, даже неплохо бы что-то поменять, — но никаких радикальных перемен, хорошо? И не вздумай превращаться в энергичную старушку, мам! А если папа станет носить фланелевые брюки и твидовый пиджак, я его убью».

Элейн эта мантра всякий раз трогает — и одновременно вызывает некий молчаливый протест. Ладно, ладно, думает она, тебя поняли. Но не стоит так беспокоиться, право слово. Господи, совсем не стоит. Единственные сколько-нибудь радикальные изменения в этом доме коснутся разве что устройства сада или обновления офисной техники — впрочем, к этому, полагаю, ты отнесешься вполне положительно.

Ник допил кофе. Теперь он принимается листать газету в поисках программы телепередач. Элейн достает телефонную книгу и тянется к аппарату, чтобы придвинуть его поближе. Нужно связаться с клиентом, до которого можно дозвониться только по вечерам. Ник глядит на нее через стол:

— Кстати, ты мне напомнила. Глин звонил. Завтра он ждет твоего звонка.

— Какой Глин? — спрашивает она — А… Глин.

Зачем он пригласил ее в ресторан? Почему просто не приехал в гости? И вообще, что ему надо? Элейн подъезжает к парковке отеля «Суон», ищет место, куда поставить машину. Поправляет волосы, смотрится в зеркало. Она не видела Глина сто лет, а уж не обедала с ним и того дольше. «Суон» находится примерно на полпути от нее к Глину — и наоборот. Каждому из них пришлось проехать около шестидесяти километров. Глин произнес отрывисто и деловито: «Спасибо за приглашение, но если не возражаешь… Буду очень рад тебя видеть». И безо всяких дальнейших разъяснений повесил трубку.

И вот она здесь. Войдя в ресторан «Суона» — обитые темным деревом стены, скатерти в красную клетку; в будний день, в обеденное время, здесь совсем мало посетителей, — она обнаруживает, что Глин уже там. Приветствуя ее, он встает, вежливый поцелуй.

— Прекрасно выглядишь, Элейн.