Сейчас оторопь берет, когда понимаешь, что испанский посол Суньига ликовал, составляя донесение своему господину, Филиппу II: «Поверьте, их всех истребляют, раздевают догола, таскают по улицам, грабят дома и не щадят даже детей. Восславим же Господа, вразумившего наконец французских принцев взяться за угодное Ему дело! Да вдохновит Он их сердца продолжать в том же духе!»

Большинство из отправленных в это время дипломатических рапортов содержали противоречивую и даже ложную информацию, отражая хаос, царивший вокруг. Бойня разрасталась, превращаясь в настоящий кошмар — в крови, в дыму было так удобно сводить старые счеты! Впоследствии выяснилось, что многих парижан — честных католиков — постигла та же участь, что и протестантов. Этой ночью могли быть смыты кровью денежные долги, ибо и кредиторы, и должники гибли, как скот под ножом мясника. Стало возможным ограбить соседа, убить давнего неприятеля, а то и избавиться от надоевшей жены, не рискуя быть изобличенным, посреди всеобщего безумия и кровавой вакханалии. Горели библиотеки; а монахи и священники неутомимо подстегивали кровопролитие. Прошел слух, будто сам Всемогущий послал парижанам специальный знак одобрения: якобы зацвел высохший куст боярышника возле статуи Пресвятой Девы на кладбище Невинно убиенных.

Разрешенная властями «экзекуция» стала утихать к пяти часам утра наступившего воскресенья. Было 24 августа. Чтобы оценить усердие избранных ими исполнителей, королю и королеве-матери было достаточно выглянуть во двор своего дворца, заваленный грудами изуродованных трупов. Около полудня Карл, раздавленный известиями о разнузданной бойне на улицах столицы, отдал приказ немедленно прекратить убийства. Приказ остался невыполненным, антигугенотский террор свирепствовал еще три дня. Большинство порядочных горожан сидели по домам, подальше от насилия, запершись на засовы и закрыв наглухо ставни. Улицы Парижа в те кровавые августовские дни 1572 года оказались во власти распоясавшейся черни и подонков.

Вскоре нападения на гугенотов начались и в провинции, несмотря на разосланный с гонцами еще 24 августа указ короля. Там события Варфоломеевской ночи трактовались как инцидент личной вражды между домами Шатильонов и Гизов, а местным властям предписывалось держать ситуацию под контролем и не допускать вспышек насилия. Однако никто не верил этому объяснению, и тогда Карл издал новую декларацию, где говорилось: гугеноты измышляли напасть на короля, но их планы были раскрыты и предупреждены. Согласно этим документам, необходимо было строго контролировать соблюдение спокойствия и порядка, но в указаниях, поступавших от короля и его советников, не было ни четкости, ни конкретных предложений, и понять их было затруднительно.

Непонимание подкреплялось смятением. Во многих регионах попытки предотвратить побоище запоздали, ибо пламя ненависти давно тлело в стране, и не один провинциальный город последовал примеру столицы, учинив кровавые оргии. В октябре 1572 года беспорядки достигли и юга Франции, где последние волны насилия, порожденные Варфоломеевской ночью наконец угасли.

Коекому из высокопоставленных гугенотов чутье подсказало не оставаться в Париже, а переправиться через реку в предместье Сен-Жермен. Среди них были видам Шартрский, граф Монтгомери и барон де Пардайян, отец человека, угрожавшего Екатерине во время торжественного ужина накануне. Они услышали звуки схватки близ Лувра и вначале решили, что это просто уличные беспорядки. Когда же сеньоры-протестанты увидели, как стреляют в их товарищей, которым удалось выбраться из дворца, и теперь было необходимо переправиться через реку, то сразу поняли, в чем дело, и поспешно бежали подальше от города. Около пяти часов утра Гиз и Ангулем бросились за ними в погоню, но перепутали ключи от ворот Бюсси, благодаря чему оставшиеся в живых протестантские вожди получили фору. Проскакав шесть или семь миль, преследователи отказались от погони. Лишь горстка гугенотов сумела спастись, но каждый затаил в своей душе искру, способную разжечь пламя новой гражданской войны.

В то время как на улицах Парижа продолжались убийства, королевская семья оставалась в Лувре, обеспокоенная и перепуганная. Почти три дня они и носа не высовывали, опасаясь нападений. Порой волнения на улицах стихали, но затем начинались новые вспышки насилия. Если бы кто-то вздумал напасть на Лувр, то тот стал бы легкой добычей — средневековая крепость, наполовину переделанная во дворец в стиле барокко, не смогла бы эффективно обороняться. Потрясенные охотой за людьми, развернувшейся в самом дворце и сценами, увиденными из окон, члены королевской семьи оказались странным образом отгорожены от этой кровавой бани. Екатерине много раз приходилось прилагать неимоверные усилия, лавируя в лабиринте политических хитросплетений, но никогда ее воля не была так подавлена, а способность действовать почти парализована, как в эти катастрофические дни.

Надругательство над телом Колиньи, первой и самой главной жертвы ночи святого Варфоломея, красноречиво свидетельствовало о том, какая фанатичная ненависть овладела городом. Труп был кастрирован, тело таскали по улицам, отрезая от него куски и разбрасывая в толпе, потом бросили в Сену. То, что осталось от трупа, выловили из воды и повесили за ноги на виселице в Монфоконе, где когда-то, во время последней гражданской войны, висело его чучело. Согласно свидетельству Агриппы д'Обинье и Брантома, отрубленную голову преподнесли Екатерине, которая забальзамировала ее и отправила в Рим, в дар папе[54]. Лишь спустя несколько дней после окончания резни — и только лишь под покровом темноты — Франсуа де Монмо-ранси послал людей снять останки своего дяди и увез их в Шантильи для христианского погребения.

Первым и единственным побуждением Екатерины было не раскаяние о невинно убиенных, а забота о том, как после такого злодеяния сохранить трон за Карлом. Пока еще не были получены достоверные сведения, ей оставалось лишь тешить себя догадками. Неспособность короля справиться с делом, задуманным как законная расправа, имеющая четкие границы, показала, как слаба королевская власть и какой ужасающей свободой действий обладает толпа. Королеве-матери было понятно, что события, изначально вызванные религиозными мотивами, быстро вышли из-под контроля, превратившись в бунт озлобленной черни, которая почти не страшилась возможного наказания. Некоторые историки вообще рассматривали Варфоломеевскую ночь как преддверие революционных событий 1789 года. Хотя невозможно точно оценить, сколько народа в стране погибло во время «Сезона Святого Варфоломея», как его назовут впоследствии, большинство экспертов сходятся на цифрах между двадцатью и тридцатью тысячами человек. Только в Париже расстались с жизнью не менее трех тысяч подданных Карла. И это в то время, как в городе было официально зарегистрировано лишь около восьмисот гугенотов. Заметим, правда, что некоторые были слишком бедны и не попали ни в какие списки, а значит, их количество могло быть еще больше. Но в любом случае получается, что более тысячи погибших парижан никак не могли принадлежать к числу сторонников новой веры! Немногие из католиков погибли от рук жертв-протестантов, пытавшихся защищаться, но большинство стало жертвой преступлений, порожденных алчностью и разнузданными инстинктами.

Герцог де Гиз был потрясен размахом кровавого побоища, когда вернулся в город после погони за Монтгомери и видамом Шартрским. Идейный вождь католиков попытался было унять разгул толпы, но даже он ничего не смог поделать. Гиз, сразу осознав, как будет оценена его роль в этом деле, решил спасти если уж не душу, то хотя бы свою репутацию, защищая протестантов на улице и давая им убежище в отеле Гизов. Он доказывал, что смерть адмирала Колиньи восстановила честь его рода, а он сам намеревался ограничиться истреблением лишь тех, кто был в списке, составленном королем. Понимая, что авторы и исполнители Варфоломеевской резни останутся запятнанными этим чудовищным деянием навсегда, он стал держаться подальше от короля, тем более что королева-мать уже приписывала ему главную роль в случившемся. Гиз настаивал — Карл должен сделать публичное заявление о том, что истребление еретиков совершалось по воле его монаршей воле. Однако это противоречило бы изначальным декларациям короля, уверявшим, будто все дело состоит в кровавой вражде между домами Гизов и Шатильонов, а сама резня, мол, началась с подачи преступников и всякого беззаконного сброда.