Во вторник 26 августа, еще до того, как официальные власти окончательно овладели ситуацией в городе, Карл устроил специальное заседание суда, где присутствовали его братья и Генрих Наваррский. Там король тщательно перечислил все преступления, совершенные Колиньи и его мятежниками против него самого и монархии в течение последних лет. Он также подчеркнул, сколько благодеяний королевская власть оказала гугенотам. И в ответ на всю его доброту, терпение и великодушие, заявил он, — адмирал и его когорта готовили заговор с целью убийства законного правителя и его семьи! Карл добавил, что герцог де Гиз действовал исключительно с его королевского дозволения. Наконец, он сказал: «Я хочу, чтобы было известно: суровые меры последних дней были приняты согласно моему срочному приказу, с целью пресечь готовившийся заговор». Когда короля спросили, желает ли он, чтобы его слова вошли в записи заседания парламента, он отвечал: «Да, желаю». Парламентарии осыпали короля благодарностями и словами восхищения за то, что он защитил свой трон против вероломных заговорщиков, но на самом деле они благодарили его за удобную формулировку, защищающую их всех.

Франции требовались официальные объяснения, и Карл дал их. Историк Жак-Огюст де Ту, чей отец, президент парламента был назначен королем главой комиссии по расследованию первого покушения Колиньи, писал: «Было прискорбно видеть людей, которых все уважали за благочестие, знания и порядочность <…> возносящими славословия, вопреки своим чувствам <…> — акт, который они презирали в глубине души <…> находясь в ложном убеждении, будто настоящие обстоятельства и благо государства требуют от них подобных речей». Под конец сессии короля попросили восстановить порядок в городе. Он заявил, что желает этого более всего на свете. Когда король возвращался в Лувр, один из уцелевших протестантов, надеясь, что его не заметят, присоединился к многочисленной свите короля. Но один из бандитов, затесавшихся в толпу, приметил беднягу и заколол его. «Я молю Бога, чтобы этот был последний», — пробормотал Карл, продолжая путь ко дворцу.

Екатерина вскоре поняла, что настоящими жертвами резни в ночь Святого Варфоломея стали не те, кто расстался с жизнью, а монархия и она сама. Протестанты, изводившие ее своим недоверием, несмотря на эдикты, предоставлявшие им всяческие блага и подтверждавшие их права, погибли, но отныне ей до конца жизни предстояло быть объектом их неистребимой ненависти. После 24 августа гугеноты получили полную возможность поверить в слова своих проповедников и памфлетистов: Черная Королева беспощадно расправилась со своими врагами. В их глазах королевская свадьба выглядела теперь хитроумной ловушкой в духе Макиавелли, подстроенной королевой-матерью, вероятно, еще и при поддержке Испании, для того чтобы захватить и истребить приверженцев истинной веры. События Варфоломеевской ночи лишили тех гугенотов, кто прежде изъявлял преданность трону, возможности и далее придерживаться этой линии. Раз Карл официально признал себя ответственным за убийство их вождей, рядовые протестанты знали, что отныне они вправе не выказывать ему повиновение.

По мере распространения новостей среди дворов Европы, Екатерина оказалась в центре внимания правителей-католиков. Когда 7 сентября случившееся стало известно Филиппу II, французский посол сообщал, что на лице короля расплылась широкая радостная улыбка, и, к изумлению присутствующих, Филипп даже пустился в пляс от удовольствия, «что совсем не соответствовало ни обычаям его, ни нраву». Затем он поспешил в монастырь Святого Иеронима вознести хвалу Всевышнему за то, что Он избавил Францию от множества еретиков. Так Екатерина и Карл ненадолго заслужили одобрение из Мадрида. Папа римский услышал новости от самого кардинала Лотарингского, который постарался как можно сильнее при этом подчеркнуть заслуги своей семьи. Была отчеканена особая медаль во славу победы над протестантами, в Риме пели «Те Деум». Французский посол, укрывшись под псевдонимом, оперативно обнародовал краткую версию кровавых событий — указав на короля, как на главного зачинщика мероприятия. Книжка называлась «Стратагема Карла IX».

Кардинал Флавио Орсини, новый папский нунций, собирался отбыть во Францию с хвалебными письмами от папы Григория французскому королю. К несчастью, не успели Карл и Екатерина насладиться поддержкой сильных мира сего, как до папы и Филиппа дошла истинная причина событий: бойня стала результатом выплеснувшегося гнева разъяренной толпы, а убийство Колиньи, хотя и подготовленное Екатериной, было скорее политическим шагом, нежели идеологическим. Следовательно «Сезон Святого Варфоломея» вовсе не являлся крестовым походом королевы-матери и ее монаршего сына против еретиков, а представлял собой хаотичную цепь событий, в основе которой лежало убийство по политическим мотивам. Папа послал гонца перехватить Орсини в пути и велел ему вообще не передавать поздравлений королеве-матери и Карлу.

Екатерина, понимая, что не может претендовать на лавры, так ей и не доставшиеся, написала Филиппу следующее: резню она не санкционировала, но иначе ей не удалось бы предотвратить заговор гугенотов, который ставил своей целью убийство короля и королевской семьи. Поразительно, но она ухитрилась воспользоваться моментом, чтобы протолкнуть новые матримониальные планы, полагая, что старшая дочь Филиппа и внучка Екатерины, Изабелла Клара Эухения, могла бы выйти замуж за своего дядю, герцога Анжуйского, дабы «укрепить дружбу между двумя королевскими династиями». Филипп, как обычно, ответил отказом. Тесные связи с Екатериной и Францией были ему совсем ни к чему.

Дабы улестить своего тестя, императора, Карл проинструктировал французского посла в Вене преподнести историю так, будто он был принужден действовать, обнаружив гугенотский заговор. Однако Максимилиан II предпочел придерживаться версии о заранее спланированном терроре. Он встал на эту точку зрения по причинам скорее эгоистическим, а не продиктованным любовью к истине. Император мечтал заполучить освободившийся польский трон для одного из своих сыновей, эрцгерцогов Эрнеста или Альберта, обойдя герцога Анжуйского. Король Сигизмунд-Август умер 7 июля 1572 года, и Максимилиан знал, что кандидатура герцога Анжуйского — и любого представителя французского королевского дома — запятнана в глазах польских лютеран, чье мнение было решающим при избрании претендента на трон. Максимилиан, довольный тем, как идут дела, даже собрал группу компетентных людей, чтобы расследовать, какую роль сыграл лично Анжуйский и его семья в кровавых событиях августа 1572 года.

Арно дю Ферье, посол Екатерины в Венеции, прислал откровенный до невежливого рассказ о том, как восприняли события в этом бастионе прагматичного капитализма: «Мадам, не подлежит никаким сомнениям тот факт, что резня, учиненная по всему французскому королевству, погубившая не только адмирала и вождей новой религии, но и многих бедных и невинных людей, так глубоко тронула и изменила чувства тех, кто питает дружбу к Вашему трону, хотя все они католики, что их не удовлетворят отныне никакие оправдания, и все случившееся приписывается исключительно Вам и герцогу Анжуйскому».

В ответе королевы-матери от своего лица и от лица своего сына мы видим, скорее, не раскаяние, а попытку оправдаться: «Мы глубоко сожалеем о том, что в этих беспорядках множество приверженцев этой религии было убито католиками, которые не снесли бесконечных обид, грабежей, убийств и других бед, долгое время причинявшихся им».

Протестантские дворы Европы были потрясены событиями Варфоломеевской ночи и отнеслись к ним с нескрываемым отвращением. Существует легенда, что, когда Елизавета Английская, после многих проволочек, приняла французского посла, она и ее придворные облачились в траур по погибшим единоверцам. Хотя в дипломатической переписке и нет доказательств, но реакцию королевы, услышавшей о случившемся в Париже во время аудиенции, данной французскому послу Ла Мотт-Фенелону, можно описать как крайнее негодование. Елизавета опасалась, что Варфоломеевская ночь станет первым этапом обширного наступления на протестантизм, и ее тревогу разделял руководитель шпионской службы сэр Френсис Уолсингэм, находившийся в то время в Париже и чудом спасшийся. Ранее много надежд возлагалось на крепнущую дружбу с Францией, но отныне, как цитирует Уолсингэм, королева решила: «Думаю, спокойнее будет держаться с ними как с врагами, нежели как с друзьями». Ла Мотт-Фенелон не пытался оправдать события Варфоломеевской ночи, но объяснил королеве, что его государь обнаружил гугенотский заговор против него самого и его семьи, поэтому и предпринял необходимые меры для защиты своей страны и трона. Смерть же такого количества подданных стала чудовищным недоразумением. Елизавета почувствовала облегчение, даже если не была полностью убеждена этими его словами. После их встречи она продолжала принимать защитные меры против иностранного вторжения, но уже готова была признать, что ее боязнь, как бы католический лагерь не начал атаку на нее и другие протестантские государства, не имеет оснований. Посол не жалел сил, чтобы убедить Елизавету: король ничего так сильно не желал бы, как тесной дружбы с Англией, и это было сущей правдой.