Я приоткрываю один глаз и смотрю на свою руку. Кожа гладкая и бледная – ни следа ударов. Только огромные когти царапают простыню.

– Что есть оборотень? Смесь человека и зверя. Что есть летучая мышь? Смесь зверя и птицы. Что есть оборотень – летучая мышь? Смесь человека, зверя и птицы. Матушка-природа отжигает… Ай!

Я таки попала в Шефа квадратиком льда, который в специальной грелке прижимала к голове. У меня была мигрень. И хотя сейчас от нее все равно хотелось сдохнуть на месте, это уже был детский лепет по сравнению с тем, что обрушилось на меня сразу после превращения. Она уложила меня в постель на три дня, я не открывала глаз и не могла шевелиться. Даже бесшумные шаги Оскара, когда он заглядывал ко мне, разрывали виски на части, а в самой черепушке провоцировали атомную войну. Утром четвертого дня я попросила есть и льда. Как только я приняла вертикальное положение и запихнула в себя детское фруктовое пюре со сливками, Оскар выдернул меня к начальству, несмотря на мои стенания. Услышав про мое превращение, Шеф несказанно обрадовался, услышав про форму – оторопел. Сейчас я утопала в одном из угловых кресел, пытаясь понять, кто вырывает мне глаза из орбит, если я прикрыла их ледяной грелкой. А Шеф изводил меня подтруниваниями.

– Зрелище было интересное, – признался Оскар, сочувственно косясь на меня, – я такого прежде не встречал. А ты?

– В том-то и дело, – Шеф раскурил трубку и выпустил в потолок колечко сизого дыма, – что такой вариант алогичен. Оборотень – сочетание двух элементов. А тут получается три. Это все равно, что превратиться в утконоса.

– Сами вы утконос… – слабо проблеяла я из кресла, – когда вы меня уже домой отпустите? Я устала… И дайте маме позвонить, – вдруг осенило меня.

– Звони, деточка, кто тебе мешает, – Шеф повернул ко мне проводной телефон в стиле «ретро» – такие продаются в сувенирных магазинах. А я-то думала, кто их покупает! Оказывается, всякие нелюди…

Я отложила грелку на стол – как бы случайно прямо на документы Шефу – и набрала номер дома.

– Привет, мам! Это я!

– Чирик! – Я услышала, как она улыбается. – Как ты там? И где это твое «там»?

По отстраненным лицам начальства я поняла, что они прекрасно слышат каждое слово. Да и скрывать мне от них было нечего, а вот помочь в формулировках они могли.

– Мое «там»… – Я поймала взгляд Оскара и скорчила максимально паническую физиономию. – Ну… Я не так уж чтобы очень далеко.

Мама хихикнула:

– Выкрутилась! Слушай, Чирик… – Ее голос вдруг посерьезнел. – Я нашла кредитку у подушки. Ты знаешь, какая там сумма?

– Знаю, – мне вдруг стало неудобно, будто я ее украла, – мам, это мои честные деньги! Тут нет никакого обмана!

Она помолчала, я слышала, как она дышит в трубку. Когда мама заговорила, от ее шутливого тона не осталось и следа:

– Чир, скажи мне только… Мне не придется потом выбирать тебе цвет гроба и надпись на венок?

– Что ты! – Я даже руками замахала. – Конечно, нет! Тут все совершенно безопасно!!

– Деточка, – она вздохнула, – безопасно за такие деньги не бывает.

– Ну… – протянула я. И замолчала.

Она была права. Эти два месяца я каталась как сыр в масле, получала бешеное содержание и немного информации под шутки и прибаутки. Потому что была человеком. Теперь же, когда мое превращение прошло во второй раз, я стала оборотнем в полном смысле слова, хоть и самым слабым. Куда меня пошлют, в чем будет заключаться моя работа – знает разве что Оскар.

Я постаралась прогнать эту мысль. Никому не хочется умирать молодым. Особенно мне не хотелось сейчас: когда я только начала овладевать своей силой, когда впереди маячила сладостно-длинная жизнь, а мир поворачивался новыми темными сторонами.

– Чирик, ты не с бандитами связалась, а? – Голос у мамы был извиняющийся, будто она сама чувствовала, что говорит глупость.

Начальство, хоть и чувствовало весь драматизм момента, хором хрюкнуло в рукава. Шеф что-то быстро написал на бумаге и пододвинул мне. Почерк у него был легкий, с наклоном, чуть вытянутый – я такого у мужчин вообще никогда не видела, обычно их каракули разобрать невозможно.

– Нет, мам, – я покосилась на листик, потом на Оскара. – Я тут с очень… интересными… людьми…

Боссы снова прыснули. Я погрозила им кулаком – не хватало еще, чтобы мама услышала! – и вдруг заметила на лице Оскара странное выражение. Он улыбался будто бы через силу.

– Нет, мам, это не бандиты, – поспешила я успокоить родительницу, – они хорошие, правда.

– Ну ладно. Ты на этой работе надолго?

Я подняла глаза на Оскара, затем на Шефа. Они переглянулись. Оскар что-то быстро черкнул на бумаге и подсунул мне. На листе была нарисована восьмерка, я непонимающе подняла брови – восемь чего? Дней, недель? Оскар, засунув одну руку в карман джинсов, аккуратно повернул лист на 90 градусов. Я невольно вздрогнула и произнесла:

– Мам, я тут навсегда.

Она поняла меня. Я даже не надеялась на это, но она поняла и не стала меня отговаривать или что-то говорить про себя… Наверное, ее собственная потраченная впустую жизнь была достаточным аргументом. «Жить как угодно, только не зря», – однажды сказала она мне. И сейчас не отреклась от своих слов. Я пообещала, что буду по возможности забегать, но призналась, что в офисе придется практически жить – как и всем сотрудникам. Все было довольно-таки обычно, я чуть не прокололась в одном месте: когда она спросила, что такого особенного во мне нашли. Я захлопала челюстью, как вытащенная из воды рыба, но Шеф вовремя подсунул мне красноречивый рисунок: перечеркнутый рот и повешенный человек. Пришлось отделаться дежурной фразой: «Прости, я не могу тебе сказать».

У меня было столько вопросов, что они никак не умещались в голове, и я в итоге не задала ни одного. Голова снова начинала гудеть от напряжения, и я отобрала свою грелку у Шефа, уже пристроившегося таскать оттуда лед в бокал с виски. Он проводил мою руку суровым взглядом.

– Киса, – тут же обратился он к задумавшемуся о чем-то Оскару, за что тут же заработал рык, от которого в углу затряслась пальма, – ты бы провел второй курс матчасти, а то как бы чего не вышло…

Я в своем кресле застонала: опять что-то запоминать, опять мне будут компостировать мозг! Неужели меня нельзя просто оставить в покое, чтобы я занималась своей работой?

– Кстати, – я безуспешно пыталась сесть в кресле прямо и выглядеть серьезно, – а что я теперь буду делать?

Оскар поднял взгляд на Шефа. Они долго смотрели друг на друга, наконец Шеф уронил: «Рано», – и стремительно вышел из кабинета. Оскар вздохнул и поднялся:

– Пошли, надо тебе еще кое-что объяснить.

Быть слабой и стать сильной – сложно. Деревянный стул в кабинете Оскара, который я раньше едва могла сдвинуть с места, повиснув на нем всем весом, теперь отлетал в сторону как пушинка. Я чуть не опрокинула весь стол, густо покраснев под осуждающим взглядом босса.

– Садись. И постарайся ничего не своротить.

Я послушно плюхнулась на ближайший стул и на всякий случай подтянула к себе руки и ноги, отложив грелку со льдом в сторону. Оскар задумчиво мерил шагами комнату. Когда он ступал на паркет, я слышала, как скрипят под его весом половицы. Слышала и как за окном шелестят под ветром листья. Как поскрипывает дерево, немного раскачиваясь из стороны в сторону. Слышала, как кто-то в туалете в конце коридора отматывает туалетную бумагу. Я слышала столько всего, что впору было плакать, зажав уши руками. А еще я видела и чувствовала. Запах кожаных ботинок Оскара, его собственный странный запах – пряный и солоноватый одновременно, – запах дерева, которым тут было обшито все вокруг… Можно было сойти с ума. Я снова притянула грелку к себе и водрузила на макушку.

Оскар остановился у окна, задумчиво глядя в темноту и заправив руки в карманы.

– То, что ты не могла вспомнить свое первое превращение, – вполне логично. В том-то и дело, что, вспоминая его, мы перестаем быть людьми, точнее мыслить как люди, и превращаемся в оборотней. Ты и раньше могла слышать, видеть и чувствовать запахи, только твоя психика ставила барьеры. Теперь они ушли. Ты перестала считать себя человеком – кожа стала регенерировать, тело с удвоенной скоростью подстраивается под твои нынешние нужды… Да, не удивляйся – ты продолжаешь меняться. Думала, уже все? Нет, тебе придется менять гардероб.