Предназначалась ли эта цитата руководству ФРГ в качестве предостережения — на тот случай, если оно вдруг замышляло силой присоединить к себе ГДР? Или, напротив, означала согласие советского руководства на воссоединение страны на мирных, добровольных началах? Сотрудники аппарата Белого дома Филипп Зеликов и Кондолиза Райс восприняли стихотворение как «странный способ предостеречь ФРГ о том, что необходимо уважать сложившиеся после войны реальности»^{1219}.

Виталий Воротников записал рассказ Горбачева о впечатлениях от своего визита, которыми он поделился с членами Политбюро. Генсек признался, что ему было «неловко» видеть факельное шествие молодежи, скандировавшее «Горби! Горби!» перед трибуной, где стоял он и руководство ГДР. Горбачев рассказал коллегам, что Хонеккер утратил связь с реальностью и что в ГДР зреет взрыв. Никаких мер по этому поводу он обсуждать не стал. Горбачеву явно не хотелось обсуждать на Политбюро возможные последствия краха ГДР для СССР. Тезисы выступления Горбачева на Совете обороны 17 октября содержат примечательный тезис: «Правительства стран НАТО не перестали быть нашими потенциальными противниками, не отказались от своих намерений "отбросить коммунизм", подорвать роль Советского Союза как мировой державы. Наметившиеся позитивные сдвиги не приобрели еще необратимого характера». Неизвестно, думал ли так сам генсек или он просто выражал общепринятое среди военных мнение^{1220}.

16 октября восточногерманские лидеры Вилли Штоф, Эгон Кренц и Эрих Мильке отправили в Москву своего эмиссара, чтобы просить Горбачева поддержать отставку Хонеккера. Глава госбезопасности «Штази» Мильке был уверен, что с передачей власти опоздали — революцию уже не удастся погасить. Горбачев не стал собирать всех членов Политбюро, а устроил у себя совещание, на котором присутствовали Яковлев, Медведев, Крючков, Рыжков, Шеварднадзе и Воротников. Горбачев предложил связаться с Колем и Бушем. Кроме того, он сказал, что советским войскам в ГДР «следует вести спокойно, без демонстрации». Впервые советский лидер заметил, что речь может пойти «о возможном объединении Германии». Но никакого группового обсуждения того, что нужно делать в этой ситуации, не последовало. Как только Хонеккер окончательно ушел со своего поста, 1 ноября новый руководитель ГДР Эгон Кренц встретился с Горбачевым, чтобы обсудить будущее ГДР. Горбачев был потрясен, узнав, что ГДР задолжала Западу 26,5 млрд. долларов, а дефицит бюджета на 1989 г. составляет 12,1 млрд. Он признался Кренцу, а позже — своим коллегам в Политбюро, что без помощи Западной Германии СССР не сможет «спасти» ГДР. Горбачев одобрил предложение Кренца легализовать выезд некоторого количества граждан ГДР на Запад и тем самым уменьшить социальное напряжение в Восточной Германии. Горбачев и Кренц не обсуждали никаких планов постепенного демонтажа пограничного режима между ГДР и Западным Берлином. 3 ноября на заседании Политбюро Шеварднадзе предложил: «Лучше самим убрать» Берлинскую стену. Глава КГБ Крючков заметил: «Если убрать, трудно восточным немцам будет». Насколько можно судить по обрезанным фрагментам записей Политбюро, сделанным помощниками Горбачева, он по этому поводу ничего не заметил. Горбачев все еще надеялся, что Кренц удержится у власти, и был уверен, что «Запад не хочет объединения Германии». Он не исключал, что процесс объединения пойдет, но рассчитывал, что он будет протекать медленно и СССР будет ключевым игроком в этом процессе наряду с ФРГ и ГДР^{1221}.

Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. стало для всех сторон полной неожиданностью. Руководители ГДР, действуя под давлением революционного движения в стране, приняли решение открыть контролируемое движение населения между Восточным и Западным Берлином. Однако они это сделали исключительно неуклюже. Представитель правительства Кренца, Гюнтер Шабовский, совершил исторический «ляп» на пресс-конференции с западными журналистами, объявив, что, согласно новым правилам, «постоянный режим выхода возможен через все пограничные пункты ГДР с ФРГ». На вопросы журналистов о том, когда этот режим вступает в силу, Шабовский, запнувшись, ответил: «Немедленно». Это была одна из самых многозначительных оговорок во всемирной истории. Напрасно потом Шабовский пытался уточнить, что вопрос о проходе через Берлинскую стену еще не решен руководством ГДР. Западные журналисты уже бросились к телефонам сообщать сенсацию. Жители Восточного Берлина, узнав о новости из западных телевизионных новостей, бросились к стене, требуя немедленного права прохода. Так неуклюжая попытка Кренца выпустить пар народного недовольства привела к срыву всех заклепок. Падение режима стены под натиском толп восточных немцев положило начало необратимому краху ГДР. События в Берлине застигли Горбачева, Шеварднадзе и других кремлевских руководителей врасплох. Советский посол в ГДР Вячеслав Кочемасов тщетно пытался дозвониться по секретной телефонной линии до Горбачева или Шеварднадзе. Как вспоминает один из старших сотрудников посольства, «все руководство было занято, и никто не мог найти время для ГДР». На самом деле все в кремлевском руководстве уже легли спать^{1222}.

Горбачев не стал создавать никаких чрезвычайных комиссий и групп реагирования по германскому вопросу. Не было никакого содержательного обсуждения положения дел в Германии. Представители вооруженных сил, как и специалисты по Германии, такие как Валентин Фалин и Николай Португалов, были фактически исключены из процесса обсуждения и принятия решений. Между тем, как верно отметил Левек, падение Берлинской стены сгубило великий замысел Горбачева о постепенной мирной интеграции Восточной и Западной Германии, Восточной и Западной Европы и Советского Союза со странами НАТО. Еще 17 октября, на встрече с Горбачевым, Вилли Брандт, старый партнер СССР по разрядке и президент Социалистического интернационала, осторожно намекал, что создание «общеевропейского дома» и преодоление раскола между Восточной и Западной Европой может со временем позволить поставить вопрос о мирном воссоединении Германии. Горбачев отвечал философски: «Давайте подумаем. Будущее покажет, как будет выглядеть объединенная Европа. У истории достаточно фантазии». После падения Берлинской стены история пошла вперед семимильными шагами, опрокинув осторожные расчеты и Горбачева, и Брандта. Вместо того чтобы терпеливо дожидаться, когда СССР и Запад построят «общеевропейский дом», жители ГДР вместе с остальными правительствами и народами восточноевропейских стран «ринулись сквозь Берлинскую стену», чтобы стать частью Запада немедленно и пользоваться всеми благами западного образа жизни^{1223}.

Чем же были заняты мысли советского руководства в тот знаменательный день? Судя по имеющимся в нашем распоряжении записям и воспоминаниям, 9 ноября, накануне заседания Политбюро, Горбачев проводил информационное совещание в Ореховой комнате, на котором делился своими тревогами в связи с политической ситуацией в Болгарии и сепаратистскими настроениями в Литве. В повестку дня заседания Политбюро входило обсуждение сроков и плана работы Второго съезда народных депутатов СССР, а также возможных изменений в Конституции. Кроме того, предстояло обсудить важную тему, связанную с требованиями независимости в Литве, Латвии и Эстонии. На фоне экономического и финансового обвала центра, Литва и другие республики начали принимать законы, отделявшие их экономику от общего хозяйства СССР. Советское руководство обсуждало программу перевода прибалтийских стран на «хозяйственный расчет», т. е. придания им особого рыночного статуса. Чтобы избежать разговоров об уходе прибалтов, в группу кандидатов на «хозрасчет» добавили Белоруссию. Николай Рыжков выразил общее чувство кризиса и тупика на Политбюро: «Что делать? Внести общий свободный рынок между изолированными республиками? Но это хаос. Надо бояться не Прибалтики, а России и Украины. Пахнет всеобщим развалом. И тогда нужно другое правительство, другое руководство страны, уже иной страны». Он требовал начать реформу цен, без которой был невозможен настоящий переход к рынку. Горбачев признал, что надо переходить к рынку, но при этом отказался отпустить цены. По его словам, резкий рост цен вывел бы народ на улицу, и народ смел бы правительство. С оптимизмом, свойственным только одному ему, генсек считал, что еще можно балансировать, предоставляя постепенно все большие права отдельным республикам Союза, и все обойдется. Он признавал, что крайние националисты могут пойти на отделение. Но, ссылаясь на тактику Ленина по спасению режима большевиков в начале 1918 г., генсек полагал, что еще можно избежать нового «похабного Брестского мира» и что прибалтийские республики можно будет удержать в Союзе с помощью экономических стимулов и уступок по национальной культуре и языку»^{1224}.