Эти события высветили склонность Горбачева к спонтанным решениям, а также то, как его редкий оптимизм, сопряженный с хронической нерешительностью, повлиял на политику СССР во время головокружительных перемен. Даже Георгий Шахназаров, горячий поклонник Горбачева, за его выжидательную позицию позже назовет своего шефа современным Фабием Кунктатором (по имени древнеримского полководца, который месяцами уклонялся от сражения с Ганнибалом){1225}. Сыграло роль и то, что в душе самого Горбачева боролись два начала. С одной стороны, он не мог признаться самому себе в том, что его план возможного обновления социализма обречен на неудачу не только в странах Центральной Европы и в Восточной Германии, но и в самом Советском Союзе. Горбачев по-прежнему верил, что «социалистическая база» перестройки будет сохранена, и эти иллюзии позволяли ему, не обращая внимания на хор тревожных голосов, с сочувствием и надеждой наблюдать за стремительным процессом распада коммунистических режимов сначала в Польше и Венгрии, затем в ГДР и остальных странах Центральной Европы{1226}.
В феврале 1990 г. на переговорах с госсекретарем Бейкером и канцлером Колем в Москве те, как выяснилось по рассекреченным документам, обещали ему, что «НАТО не должно расширять сферу своего действия» на восток. Но это устное обещание не имело статуса международной договоренности и впоследствии было забыто западной стороной. Добрынин позже раздраженно заметил: «Горбачев и Шеварднадзе были талантливыми, но неопытными переговорщиками. Их подвела излишняя торопливость, самоуверенность и податливость на похвалы западной прессы. В итоге западные партнеры на переговорах часто обыгрывали их и обводили вокруг пальца». Горбачеву не удалось вовремя и напрямую выставить условия со стороны СССР насчет объединенной Германии (о нейтралитете и демилитаризации Германии, о денежной компенсации за вывод советских войск). Вместо этого он медлил, действовал наугад и сдавал одну позицию за другой. Добрынин вновь обращается к таким качествам Горбачева, как природный оптимизм, самоуверенность и беспредельная вера в то, что «ход истории» все решит и всех рассудит. По мнению Добрынина, в международных делах эти качества сослужили Горбачеву плохую службу: когда ситуация становилась все более безнадежной, он питал неоправданные надежды на то, что ему удастся, вопреки слабости своих позиций, убедить западных партнеров в правильности своих инициатив. Эта манера Горбачева действовать как азартный игрок, ставя все на карту, проявилась, по словам Добрынина, еще во время встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике в 1986 г.{1227}
Ключ к поведению Горбачева на этом этапе — его взаимодействие с западными партнерами. После падения Берлинской стены администрация Буша быстро перехватила инициативу, выскользнувшую из слабеющих рук Горбачева, и стала играть активную роль в воссоединении Германии, в стабилизации положения в Европе и завершении холодной войны — как позже выяснилось, полностью на западных условиях. Но для Горбачева в тот момент было очень важно, что Буш и Бейкер действовали, по крайней мере на словах, советуясь с ним как с равным. В итоге, казалось Горбачеву, Буш сдержал личное обещание, данное им еще на посту вице-президента, и повел себя как понимающий и надежный партнер — в духе тех же доброжелательных отношений, которые еще Рейган установил с Горбачевым. В течение первых месяцев своего президентства Буш, казалось, отступил от своего слова. Но лето-осень 1989 г. вернули советско-американские отношения на прежний уровень доверительности. 2 и 3 декабря 1989 г., во время встречи на Мальте, Буш и Горбачев осуществили давний замысел — наладили личные отношения, основанные на взаимном доверии и уважении{1228}.
Даже много лет спустя, читая рассекреченные документы, удивляешься, насколько Буш, как до него Рейган, поверил в Горбачева, считая, что генсеку КПСС хватит здравого смысла признать, что холодную войну выиграл Запад. Готовясь к встрече на высшем уровне, Буш 11 октября сказал Генеральному секретарю НАТО и своему близкому другу Манфреду Вернеру о том, что для него главное — это уговорить Советы, чтобы они и дальше позволили происходить переменам в Центральной Европе и ГДР. Когда Вернер сказал, что вряд ли Горбачев разрешит ГДР выйти из Варшавского пакта, Буш стал размышлять вслух о том, что, может быть, ему удастся уговорить Горбачева распустить сам Варшавский пакт, так как его полезность с военной точки зрения уже не имеет никакого значения. «Это может показаться наивностью, — сказал Буш, — но кто мог предвидеть те перемены, что мы с вами наблюдаем сегодня?»{1229}. Трудно себе представить, чтобы кто-то из американских лидеров надеялся уговорить Сталина, Хрущева, Брежнева или Андропова «распустить» социалистический лагерь и отказаться от геополитических позиций в Европе.
Другие члены команды Буша, особенно Скоукрофт и Чейни, в это не верили и продолжали с крайней подозрительностью относиться к намерениям Горбачева. То, что советское руководство отказалось от своих геополитических притязаний, настолько не укладывалось в их представления и казалось настолько неправдоподобным, что даже через год после встречи на Мальте они продолжали мучиться сомнениями и пытались внушить их своему президенту. Иногда им это удавалось. Даже когда Горбачев выступил на стороне США против давнего союзника СССР Саддама Хусейна, Буш в разговоре со своими советниками торжественно обещал им «не забывать о советских амбициях — получить доступ к портам в теплых морях»{1230}.
Впрочем, в декабре 1989 г. на Мальте между Бушем и Горбачевым царила редкая гармония: беседуя во время своей первой встречи с глазу на глаз, они почти без видимых усилий договорились по всем основным вопросам. Буш поразил Горбачева и его помощников, когда начал разговор не с обсуждения обстановки в Европе, а с жалоб на «экспорт революции» и советскую помощь Кастро и сандинистам в Никарагуа. Услышав от Горбачева заверения в том, что у Советского Союза «нет никаких планов в отношении сфер влияния в Латинской Америке», американцы вздохнули с облегчением{1231}. Когда два руководителя приступили к обсуждению германского вопроса, Горбачеву представилась прекрасная возможность для дипломатического торга: выставить четкие советские условия по воссоединению Германии и в обмен на согласие вывести советские войска из Восточной Германии потребовать от Буша твердое обещание довести до конца строительство «общеевропейского дома», предполагая при этом создание новой системы безопасности и одновременный роспуск двух военно-политических блоков — НАТО и ОВД. Другой позицией могло быть сохранение НАТО, но на определенных условиях, учитывающих интересы безопасности СССР. Вместо этого Горбачев лишь раскритиковал программу из «десяти пунктов» Гельмута Коля, которая фактически взяла курс на финансово-экономическое присоединение ГДР к Западной Германии. До падения Берлинской стены канцлер ФРГ заверял Горбачева, что он не будет делать ничего, что дестабилизировало бы ситуацию в Восточной Германии. Но поток беженцев из распадающейся ГДР заставил Коля взять инициативу в свои руки. Он едва успел проинформировать о своем шаге Буша. Горбачев, однако, был застигнут врасплох и не на шутку разгневан. Он заявил президенту США, что «господин Коль торопится, суетится», пытается эксплуатировать тему воссоединения в предвыборных целях. По словам Горбачева, программа Коля ставит под вопрос «очень важные и серьезные вещи, в том числе доверие к правительству ФРГ». Затем он продолжил: «Что же это будет? Единая Германия будет нейтральной, не принадлежащей к военно-политическим союзам или членом НАТО? Думаю, мы должны дать понять, что и то, и другое было бы преждевременно сейчас обсуждать. Пусть идет процесс, не надо его искусственно подталкивать. Не мы с вами ответственны за раздел Германии. Так распорядилась история. Пусть же история распорядится этим вопросом и в будущем. Мне кажется, у нас с вами на этот счет взаимопонимание»{1232}.
