Вряд ли во всемирной истории найдется еще один пример, когда государственный деятель с такой готовностью поставил бы все, включая геополитическое положение своей слабеющей сверхдержавы и собственное политическое будущее, в зависимость от воплощения глобальной этической программы. Даже Ленин, который оставался героем Горбачева по крайней мере до конца 1989 г., не был готов пойти на риск потери государственной власти в 1918 г. во имя разжигания «мировой революции», а вместо этого заключил «позорный» Брестский мир с кайзеровской Германией. Горбачев поступил наоборот — пожертвовал властью, сохраняя верность «новому мышлению». Во время споров, разгоревшихся на заседаниях Политбюро в марте 1988 г., когда обсуждалось письмо Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», генсек четко обозначил свои приоритеты{1158}. Отказавшись от андроповского курса на консервативную модернизацию, он бесповоротно вступил на путь рискованных радикальных экспериментов как в идеологии, так и в политике. Этот выбор вызвал раскол в окружении генсека, и этот раскол со временем только усиливался. Члены Политбюро, работники аппарата ЦК КПСС, люди на высоких государственных постах в большинстве своем опасались, что утратят контроль над обществом и окажутся на обочине политической жизни страны. Они хорошо помнили уроки 1956 г., когда Хрущев начал спонтанную кампанию по разоблачению культа личности Сталина. Стали раздаваться голоса о том, что Горбачев хочет разрушить и пустить на ветер все, что построил Сталин. Председатель КГБ Виктор Чебриков предупредил Горбачева о возможном шоковом воздействии потока разоблачительных материалов о недавнем прошлом страны на умы советских людей. Он заявил: «Должны быть кремлевские тайны. Их никто не должен знать. Человек умирает, и с ним умирает эта тайна. Понимаете? Кстати, если посмотреть опыт других государств, то они очень строго к подобным делам относятся. У них есть установленные сроки: какой материал через 30 лет публиковать, какой — через 50 лет, а некоторые материалы прямо идут в архив с грифом "публикации не подлежит"… Это элементарный порядок, существующий в международной практике. И мы должны его придерживаться». Егор Лигачев, опасавшийся поворота к радикализму, впервые заговорил о будущей судьбе коммунистического блока: «Допустим, мы как-то переживем, выдержим эти нападки, но ведь есть социалистические страны, в мире существует коммунистическое движение — как быть в этом случае?! Не развалим ли мы эту мощную поддержку, всегда существовавшую вместе с нашей социалистической страной? История становится политикой, и, прикасаясь к ней, мы должны думать не только о настоящем, но и о будущем»{1159}.
Горбачев ответил на сомнения коллег упреками в паникерстве. Ему пришел на помощь Шеварднадзе, который заявил, что «примитивизм, интеллектуальная ограниченность не позволили Н. С. Хрущеву довести до конца линию XX съезда партии». По мнению министра иностранных дел, коммунистическое и рабочее движение стало фикцией, и нечего опасаться нанести ему урон. Шеварднадзе, когда-то славословивший Брежнева, с пафосом заключил: «Возьмите Болгарию, возьмите бывшее руководство Польши, возьмите обстановку в Германской Демократической Республике, Румынии — это разве социализм?»{1160}.
К весне 1989 г. даже ближайшим соратникам Горбачева стало очевидно, что пересмотр советской идеологии и истории, начатый сверху, вызвал обвал всей политической системы. Горбачев перестал контролировать события как за рубежом, так и в собственной стране. В мае 1989 г. Анатолий Черняев с тревогой записал в своем дневнике: «Внутри растет тоска и тревога, ощущение кризиса горбачевской идеи. Он готов далеко пойти. Но что это означает? Любимое его словечко — "непредсказуемость". А скорее всего мы будем иметь развал государства или что-то похожее на хаос»{1161}.
Историческая личность
Предшественником Горбачева на пути реформ был Н. С. Хрущев. Однако сравнение этих двух деятелей требует уточнения. Российский социолог Наталья Козлова, исследуя особенности сознания русского крестьянства, пришла к интересным выводам: быстрое и безжалостное уничтожение традиционного крестьянского уклада привело к тому, что сельское население превратилось в фантастически активную и мобильную часть общества. Молодые выходцы из крестьянских семей переезжали в города и делали там карьеру. Новоявленные горожане, получившие «путевку в жизнь» от советской власти, стремились оставить позади «идиотизм деревенской жизни» и любой ценой достичь как можно более высокого положения в обществе. Первая когорта таких людей сформировалась в 1930-е гг. и во время Великой Отечественной войны. Им была присуща громадная жизнестойкость и жесткий прагматизм. Они верили не в принципы, а в силу принуждения и материальные привилегии. Вторая когорта мигрантов из села пришла в город в 1950-х гг. — когда процессы урбанизации и рост образованных, профессиональных групп в СССР проходили максимальными темпами. У представителей этой группы можно было встретить исключительно оптимистическое мировоззрение, а также безграничную веру в силу «идей» и культурное самосовершенствование. Некоторые неофиты из провинции верили в «социализм» больше, чем столичные жители, среди которых стремительно росло двуличие и цинизм и которые первыми перестали верить каким-либо лозунгам и обещаниям. Сельские, провинциальные выдвиженцы были обязаны партии и государству своим образованием и быстрым продвижением по карьерной лестнице{1162}. Именно здесь, пожалуй, и следует искать причины сходства и различий между Хрущевым и Горбачевым.
Наиболее заметной чертой характера Горбачева, отмеченной многими, был его исключительный оптимизм и уверенность в себе, способность преодолевать негативные эмоции. Молодой Горбачев обладал здоровым самолюбием и устойчивыми жизненными ценностями. Его социальная среда (Ставропольский край на юге России, Московский государственный университет, да и Политбюро, самым молодым членом которого он стал в свое время) способствовала его крайне высокой самооценке. Это была личность, которая никогда не сомневалась в своем успехе.
Из этой черты, по мнению поклонников Горбачева, исходит его естественное свободолюбие и демократичность. По замечанию Черняева, «его природный демократизм не был совсем испорчен длительной карьерой партработника, хотя кое-какие "благоприобретенные" черты сохранились. Истинная его народность сидит в нем глубоко». Когда Горбачев был введен в состав Политбюро и переехал жить в Москву, он столкнулся с цинизмом, аморальностью и коррупцией. «Будучи физически и душевно очень здоровым человеком и не избалованным жизнью в детстве и юности», продолжает Черняев, Горбачев «искренне ужаснулся тому обществу, тем порядкам и нравам, с которыми вроде свыклись, но которые открылись ему во все своем безобразии», когда он «оказался в столичном эшелоне руководящего слоя партии и государства». Его демократические устремления, заключает Черняев, в итоге возобладали, несмотря на то что политические реалии вынуждали его ловчить, лукавить и сознательно тянуть с неприятными решениями{1163}.
Второй важной чертой его характера, по мнению сторонников Горбачева, была наивность на грани утопизма. Один из его помощников, Георгий Шахназаров, вспоминал о «простодушной вере в здравый смысл своих коллег». По мнению Дмитрия Фурмана, это простодушие распространялось на отношение к идеям, советской интеллигенции и иностранным лидерам. Последний советский лидер наивно, по-провинциальному верил, «что та или иная истина, идея, к которой он пришел, настолько очевидна, что люди обязательно ее усвоят. Так, наверное, Лютеру казалось, что его истины настолько самоочевидны, что он вполне может убедить в них римского папу». Горбачевскую перестройку, считает он, можно считать аналогом лютеровской «реформации», и генсеку требовались качества проповедника, чтобы повести за собой свое окружение, партийный аппарат, всю страну прочь от обанкротившейся системы, милитаризма и систематической нищеты. По мнению Шахназарова, Горбачев своим проповедническим талантом заговорил партийных чиновников, создал у них иллюзию того, что его глубоко революционные, «в полном смысле подрывные для системы идеи» не подорвут их статуса{1164}.
