В своих мемуарах Микоян заметил, что Карибский кризис начался как чистая авантюра, однако «закончился, как ни странно, очень удачно»^{597}. Что он хотел этим сказать? Оба руководителя — и Кеннеди, и Хрущев — заявляли о своей победе. И все же оба почувствовали отрезвляющее дыхание смерти. Заглянув на миг в ядерную пропасть, они поняли, что логика ядерного шантажа, как бы тщательно он ни был просчитан, может рано или поздно привести к катастрофе. Они также осознали, что в кризисной ситуации, где действуют сотни тысяч военных всех рангов, кто-нибудь может преднамеренно или случайно нажать курок^{598}. Трояновский, находившийся рядом с Хрущевым все дни октябрьского противостояния в Карибском море, вспоминал, что этот кризис имел «огромное воспитательное значение для обеих сторон и обоих лидеров. Он, пожалуй, впервые дал почувствовать не в теории и не в ходе пропагандистской полемики, а на практике, что угроза ядерной войны и ядерного уничтожения — это реальная вещь, и, следовательно, надо всерьез, а не на словах искать пути к мирному сосуществованию». Хрущев кардинально изменил свое мнение о президенте США. Теперь он увидел в Кеннеди серьезного партнера по переговорам, а не легкую мишень для устрашения^{599}. Это было началом взаимного движения в сторону американо-советской разрядки напряженности, которая, несмотря на многие препятствия, все же наступила десять лет спустя.

Исход кубинского ракетного кризиса означал бесславный конец хрущевских надежд добиться прорывов во внешней политике с помощью ядерного шантажа. Внешне общественный резонанс кризиса в Советском Союзе казался минимальным, и большинство советских граждан, привыкших к известиям о «новых провокациях американской военщины против Острова свободы», в октябре 1962 г. не страдали от бессонных ночей. Испуг пришел тогда, когда было объявлено об окончании самой острой фазы кризиса. На деле, однако, советско-партийные верхи были потрясены тем, что произошло. Информированные чиновники во время событий в Карибском море отправляли свои семьи за пределы Москвы. А когда Хрущев сделал доклад по итогам кубинского кризиса на очередном пленуме ЦК КПСС, некоторые из делегатов пришли в ужас от услышанного. Первый секретарь компартии Украины Петр Шелест в ноябре 1962 г. записал в своем дневнике: «Мы-таки стояли на грани войны. Одним словом, создали обстановку невероятной военной напряженности, затем как-то начали из нее выпутываться — и в этом показываем свои "заслуги" и чуть ли не "победу". А народ-то верит в наше благоразумие…»^{600}.

Кубинский ракетный кризис (в советской прессе его окрестили «Карибским») положил конец хрущевским ультиматумам в отношении Западного Берлина. Еще в июле 1962 г. казалось, что советский руководитель намерен усилить свой нажим на западные державы по Берлинскому вопросу. Если бы советские ракеты и войска остались на Кубе, то Хрущев получил бы огромное психологическое и политическое преимущество над Кеннеди. Но, напуганный кризисом, Хрущев отверг все предложения о том, чтобы ответить на американские действия против Кубы блокадой Берлина^{601}.

К своему несчастью, Хрущев не мог обнародовать секретное соглашение с Кеннеди о выводе американских ракет из Турции. Американские СМИ праздновали победу президента Кеннеди, в то время как в СССР репутации Хрущева был нанесен катастрофический урон. Военные и дипломаты высшего звена были убеждены, что у Хрущева сдали нервы и он поспешил с принятием американского ультиматума, не выставив никаких встречных условий. Переговоры, которые вели заместитель министра иностранных дел СССР Николай Кузнецов и американский представитель в ООН Эдлай Стивенсон, а также личный представитель Кеннеди Джон Макклой, усугубили это впечатление. Американцы пресекали любые поползновения советской стороны сохранить лицо. Ссылаясь на расплывчатую формулу Хрущева о выводе всех «наступательных вооружений» (Кремль в публичных выступлениях упорно отказывался упоминать о присутствии советских ракет на Кубе), американские переговорщики добились того, что СССР должен был убрать с острова все системы вооружений, включая даже бомбардировщики Ил-28, которые Москва ранее обязалась оставить кубинцам^{602}. В московских коридорах власти многие считали, что Хрущеву вообще не нужно было посылать ракеты на Кубу, но раз уж он это сделал, то не должен был отступать. Для советских военных развязка кризиса была оскорбительна, особенно негодовали моряки, которым пришлось ретироваться с Кубы «поджав хвост» под унизительным присмотром американских кораблей ВМС и авиации^{603}.

Для кубинского руководства и недругов Хрущева в Пекине развязка кризиса выглядела малодушной капитуляцией. Хрущев объявил о выводе советских вооруженных сил с Кубы, даже не уведомив об этом Кастро. Он также не мог рассказать кубинскому лидеру о своем соглашении с Кеннеди об «обмене» ракет, справедливо опасаясь того, что вспыльчивый Фидель увидит в этом сделку за счет Кубы и расскажет об этом секрете всему миру. Кастро, в свою очередь, считал, что Хрущев предал лично его и дело революции. Когда Хрущев в разговоре с Кастро, приехавшим весной 1963 г. в Москву мириться, случайно проговорился о ракетном обмене с Кеннеди, кубинский лидер был вне себя от злости и унижения^{604}.

Карибский кризис еще долго напоминал о себе; никогда больше советские руководители не решались на прямой военный конфликт с Соединенными Штатами. После сурового кубинского урока кремлевские руководители стали гораздо серьезнее относиться к идее контроля над вооружениями. Высшие военные круги и руководители гигантского военно-промышленного комплекса, в том числе атомный министр Ефим Славский и председатель военно-промышленной комиссии Дмитрий Устинов, продолжали выступать против любых ограничений в области военного развития. Однако ученые-ядерщики, к мнению которых прислушивались в Кремле, подготовили почву для сдвига в сознании руководителей страны. Многие из этих ученых с сочувствием относились к международному движению за запрещение ядерного оружия. Игорь Курчатов с конца 1950-х гг. и до самой своей смерти в феврале 1960 г. отстаивал в коридорах власти идею моратория на ядерные испытания^{605}. В начале 1963 г., когда и Хрущев, и администрация Кеннеди вернулись к соглашению о частичном запрете на испытания, решающими аргументами в пользу такого соглашения стали доводы ученых-атомщиков. Виктор Адамский, член теоретической группы Сахарова в ядерной лаборатории Арзамас-16, написал записку на имя Хрущева, в которой убеждал его принять условия, которые были ранее предложены американцами, но отвергнуты Москвой: проводить испытания только под землей. Сахаров одобрил это письмо и на другой же день вылетел в Москву, чтобы показать его Славскому. Министр согласился передать послание в руки Хрущеву. Ученым удалось подобрать нужные слова, притом такие, что Хрущев остался доволен. Несколько дней спустя Славский сообщил Сахарову о том, что Хрущев согласился с их рекомендацией^{606}.

В то время советское руководство категорически возражало против присутствия на советской территории инспекторов из НАТО, проверяющих соблюдение условий договора о запрещении ядерных испытаний. Тот же Хрущев, который обличал в своих воспоминаниях сталинскую шпиономанию, справедливо считая ее «болезнью», будучи у власти всячески противился инспекционным проверкам. Первый секретарь говорил коллегам по Президиуму, что даже две или три инспекции — а это тогда была советская позиция в переговорах с Соединенными Штатами — будут означать, что Советский Союз «запустит к себе шпионов». Даже если западные державы согласятся на инспекцию на своей территории, «нам этого не надо». К началу 1963 г. советской атомной программе уже больше не требовалось проводить широкомасштабных испытаний для создания стратегического арсенала и достижения паритета по стратегическим вооружениям с Соединенными Штатами. Главным же было то, что частичный запрет на ядерные испытания не предполагал инспектирования на местах. Когда вопрос об инспекциях отпал, исчезло и последнее препятствие на пути к соглашению. 5 августа 1963 г. переговоры между США, Великобританией и СССР закончились тем, что в Кремле был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой. Сын Хрущева вспоминает, что руководитель СССР был «чрезвычайно доволен, даже счастлив» такому соглашению^{607}.