Однако проект Горбачева не был просто сухим расчетом, а зовом сердца. Как отмечает Дмитрий Фурман, западничество Горбачева было неким комплексом зависимости, которым страдали многие образованные и даже не очень образованные русские. «Для всех советских людей, в том числе и для партийной верхушки, Запад всегда был предметом вожделения. Поездки на Запад были важнейшим статусным символом. Тут уж ничего поделать нельзя — это "в крови", в культуре». Кроме того, Горбачев наслаждался своей огромной популярностью на Западе, в том числе и в США. «Горбомания» в Америке возникла в результате взаимной симпатии, естественно возникшей между Горбачевым и американской публикой^{1181}.

Черняев восхищается способностью Горбачева настраиваться на одну волну с собеседниками — будь то руководители западных государств или же простые граждане этих стран. Он пишет в своем дневнике об успехе Горбачева в налаживании дружеских отношений с канцлером ФРГ Гельмутом Колем. В конце концов, заметил он, «новое мышление» не было чем-то таким уж оригинальным или невиданным. Новым в нем было то, что советский руководитель, сам сформировавшийся в условиях советской системы и воспитанный советским обществом, смог так быстро освободиться от советской ментальное. В тот день, когда Черняев увидел, как Горбачев и Коль ведут между собой приятную беседу, он записал в своем дневнике: «Физически ощущаешь, что мы уже вступаем в новый мир, в котором не классовая борьба, и не идеология, и вообще не противоположности и враждебность определяют. А берет верх что-то общечеловеческое»^{1182}.

Противники Горбачева заявляют, что невероятный успех, которым Горбачев пользовался у западноевропейской и американской публики, вскружил ему голову. Он начал ставить дружеские отношения с иностранными лидерами выше интересов своей страны. Они уверяют, что Горбачеву не только политически и финансово, но и психологически необходимо было получить признание Запада: его популярность в собственной стране из-за нараставшего хаоса в общественной и политической жизни стремительно падала. Валерию Болдину это видится так: «После того как началась демократизация, которая вдруг повернула не совсем в ту сторону, куда Горбачев рассчитывал ее направить, и во главе этой демократизации встал его кровный враг Ельцин, тогда он все свои чаяния возложил на Запад»^{1183}. Кроме того, критики указывают на то, что советы, полученные Горбачевым от Запада, лишь ухудшили положение дел и сыграли зловещую роль, так как отвлекли его от приоритетов внешней и внутренней политики 1985-1987 гг. и подтолкнули к радикальным политическим реформам^{1184}.

Особенно резко высказываются об этом советские дипломаты Анатолий Добрынин и Георгий Корниенко, заявляя, что Горбачев «растратил переговорный потенциал советского государства» в обмен на преходящую популярность и добрые отношения с западными государственными деятелями. По мнению Добрынина, западные политики извлекали выгоду из слабости Горбачева. После 1988 г. Горбачев спешил окончить холодную войну, так как это было необходимо ему лично, чтобы прорывом на международной арене компенсировать не оправдавшиеся надежды на улучшение жизни у себя в стране. А в результате «дипломатия Горбачева часто не могла добиться выгодных соглашений в переговорах с Соединенными Штатами и их союзниками»^{1185}. Корниенко уверен, что поспешный шаг Горбачева по созданию новой политической системы в стране объясняется его излишней чувствительностью к мнению и советам Запада. Горбачев-политик страстно хотел, чтобы его называли не «вождем коммунистической партии», а «президентом СССР», легитимным лидером государства^{1186}.

Как со всей очевидностью явствует из записей бесед Горбачева с иностранными руководителями, после 1988 г., если не раньше, общение с самыми разными западными лидерами, от социал-демократов до ярых антикоммунистов, стало для Горбачева ключевым источником психологической поддержки. В этих людях он находил понимание, готовность прислушаться и, что немаловажно, способность оценить грандиозность масштаба осуществляемой им перестройки — то, чего ему так не хватало среди коллег по Политбюро и даже среди собственных помощников-интеллектуалов.

Поклонники Горбачева подтверждают наличие у него подобной психологической зависимости от Запада. Фурман признает, что эта зависимость была и имела опасные следствия. «Во-первых, внимание Горбачева чрезмерно отвлекается на Запад. Он явно отдыхает душой во время частых поездок, в то время как в стране нарастают оппозиция и хаос». Тот же автор отвергает утверждение о том, что Запад использовал Горбачева в своих интересах и ускорил распад СССР. Однако он сожалеет, что Горбачев чрезмерно прислушивался к мнению западных коллег. Было бы лучше для страны и «правильно понятых» интересов самого Запада, «если бы Горбачев проявлял к нему большее безразличие» и критически подходил к рекомендациям американских, западногерманских и других европейских политиков^{1187}.

Президент Джордж Буш, госсекретарь Джеймс Бейкер и посол США в Москве Джек Мэтлок признают, что действительно оказывали значительное влияние на Горбачева, но всегда отрицали, что имеют какое-либо отношение к резкой смене его внутриполитического курса и последующему развалу Советского Союза. Уже после кончины СССР Мэтлок напишет: «Если бы это было во власти США и Западной Европы — создать демократический союз из советских республик, то они бы с удовольствием это сделали»^{1188}. Однако совершенно очевидно, что пылкие прозападные настроения Горбачева не совпадали со сдержанным прагматизмом большинства его западных коллег. Политика американцев и западноевропейцев по отношению к Советскому Союзу основывалась не на неких идеях, мессианских планах и личной порядочности, а на геополитических, экономических и военных интересах их государств.

Еще одна личная особенность Горбачева, которая приводила в недоумение современников и очевидцев, — это его органическое отвращение к применению силы. Разумеется, скептическое отношение к использованию военной силы в ядерный век разделяли многие сторонники «нового мышления»^{1189}. Можно сказать, что пацифистские настроения были присущи всему поколению «шестидесятников», хорошо помнивших войну с Германией и ее колоссальные жертвы. Разрыв поколений здесь был особенно ощутим. Например, бывший министр иностранных дел А. А. Громыко, по словам своего сына, считал Горбачева и его сторонников «марсианами», людьми не от мира сего за то, что они проповедовали отказ от ключевого принципа «реализма». «Представляю себе, в каком недоумении находятся США и другие натовцы. Для них загадка, как Горбачев и его друзья в Политбюро не понимают, как используется силовое давление для защиты своих государственных интересов, — признавался он сыну. — В кризисных ситуациях дозированное применение силы оправдано… Если гордишься своим пацифизмом, не садись в кресло руководителя великой державы»^{1190}.

Горбачев действительно испытывал странную для коммунистического правителя нелюбовь к силовым, военным и административным мерам, что являлось одной из основополагающих черт его характера. Горбачев искренне верил в принцип ненасилия, ставя его во главу угла своей внутренней и внешней политики, а также личных отношений. Его коллеги и соратники подтверждают, что для Горбачева «нежелание проливать кровь было не только критерием, но и условием для его политической деятельности». По их признанию, Горбачев «по характеру не только не способен применять диктаторские методы, но даже прибегать к жестким административным мерам». Недруги Горбачева заявляют, что он «боялся кровопролития», даже когда это диктовалось интересами государства^{1191}.