Жизненный путь Горбачева (как и его жены Раисы) способствовал его стойкому убеждению в возможность «реформации» советской системы. Михаил Сергеевич окончил МГУ и уехал в провинциальный Ставрополь в 1955 г., когда вера в Сталина начала утрачивать свой сакральный смысл, а на ее место пришли романтические мечты о «коммунизме с человеческим лицом». В Москву Горбачев вернулся в конце 1970-х: к этому времени образованная элита и циничные партаппаратчики уже давно забыли о романтических идеалах и высмеивали их в анекдотах. В первые годы пребывания у власти Горбачев упорно размышлял о том, как вернуться к «ленинским принципам». В личности Ленина (вернее, в его идеальном мифологизированном образе) Горбачев видел отражение собственных черт: страстную веру в силу революционных идей, «исторический» оптимизм и уверенность в том, что можно оседлать революционный хаос и выстроить из него новый общественно-политический строй. Даже в 1989 г. Горбачев, по воспоминаниям его ближайшего помощника Черняева, «безмерно восхищался» Лениным и мысленно постоянно «советовался» с ним{1165}.
Для недругов Горбачева его самоуверенность и природный демократизм виделись в другом свете. Егор Лигачев считал, что Горбачев «не мог себе представить, по своему складу характера», насколько трудными могут оказаться реформы{1166}. Некоторые обвиняли генсека в элитаризме. Валерий Болдин, заведовавший в то время общим отделом ЦК КПСС, отмечает, что между Горбачевым и многими простыми советскими людьми существовала непреодолимая психологическая пропасть. Начальник службы безопасности генсека Владимир Медведев пишет, что «интеллектуал» Горбачев, в отличие от патриархального Брежнева, в окружении советских людей чувствовал себя не в своей тарелке и предпочитал общаться с людьми с Запада{1167}.
Соратники Горбачева признают, что личность Горбачева контрастировала с основной массой русских, советских людей, с преобладавшим в обществе менталитетом. Но при этом они считают, что Горбачев был намного лучше народа. Черняев, к примеру, характеризует советское общество как «люмпенизированный народ с иждивенческой психологией», готовый извечно мириться с унизительной жизнью и верить в «происки империализма». По мнению сторонников Горбачева, он должен был совершить титанический подвиг, пробудить общество от гибельной спячки и советского тоталитарного рабства. Все остальное, утверждает Черняев, было неизбежным последствием этого пробуждения. Общество оказалось недостойным своего лидера: «новое мышление» опередило свое время. В этих обстоятельствах, когда советское общество, выйдя из-под контроля, начало крушить все на своем пути, Горбачев уже ничего не мог сделать — никакие тормоза бы не сработали{1168}.
Как отмечают враги и признают друзья, главным следствием чрезмерного оптимизма и наивности Горбачева-политика стала его непредсказуемость, неспособность планировать что-либо на перспективу и его отвращение к традиционным приемам и методам властвования. Все признают, что перестройка шла хаотично, без стратегической последовательности, а «новое мышление» было набором абстракций и не могло стать практической дорожной картой для реформ. Любимыми фразами Горбачева помимо непредсказуемости, были «процессы пошли», «жизнь покажет», «история рассудит» и т. п. По мнению Дмитрия Фурмана, все это проистекало из его чрезмерно положительного отношения к людям, особенно к советским людям. У него была «неиссякаемая вера, что народ надо только пробудить, а там "живое творчество масс" само приведет ко всему хорошему»{1169}. Он не сомневался в том, что, когда революционные страсти улягутся и «процессы пройдут», общество само выберет оптимальный для себя путь развития.
Даже те, кто обычно восхищается Горбачевым, признают, что эта черта его личности сыграла роковую роль в тот период, когда нужно было наметить практический курс действий для государственного аппарата, осуществить последовательную и продуманную программу перемен и предотвратить психологический разброд и идеологический раскол в обществе. Даже Черняев в своих дневниках и мемуарах не скрывает разочарования и мучительных сомнений по этому поводу. Он пишет, что Горбачев так и не приступил к значимым экономическим реформам, когда у него был шанс это сделать. Он бесконечно тянул с переходом к рыночным ценам, пока финансовый кризис не разросся до чудовищных размеров. Он три года откладывал неизбежное решение о выводе советских войск из Афганистана, в результате чего война Брежнева — Андропова — Громыко стала в значительной мере «горбачевской войной». Кроме того, он позволил Борису Ельцину перехватить у себя политическую инициативу, стать вождем русского народа, поднявшимся на популистской волне против партийных чиновников и их привилегий{1170}. В то же время сторонники Горбачева подчеркивают, что все эти «тактические» ошибки перекрываются с лихвой благородством замысла. Они считают, что в то время никто толком не знал, как реформировать тоталитарное общество и экономику. Найти дорогу можно было только методом проб и ошибок. К тому же, если бы Горбачев заранее знал, какая сложная и опасная задача стоит перед ним, он, возможно, никогда бы за нее и не взялся{1171}. Подобные оценки исходят из общей установки о том, что компартия и советская империя не подлежали реформированию, были обречены на самоуничтожение.
В 1995 г., уже после ухода с политической сцены, Горбачев в откровенной беседе признался, что в его действиях было «много наивного, утопичного». Однако он добавил, что после 1988 г. он сознательно шел на риск политической дестабилизации, потому что хотел «вывести людей из апатии, разбудить в них гражданские чувства». В противном случае, сказал он, «мы бы разделили участь Хрущева», иными словами, партийная номенклатура отодвинула бы Горбачева от власти{1172}.
Критики Горбачева отрицают наличие в 1988 г. какой-либо серьезной угрозы его власти со стороны партийных функционеров{1173}. По суровому заключению американского аналитика Уильяма Одома, «Горбачев оказался неисправимым прожектером, талантливым болтуном, неспособным предвидеть вероятные последствия своих действий». Лигачев пишет, что «опаздывать, реагировать на события, когда уже было поздно, было одной из характерных черт политики Горбачева»{1174}. В своем интервью он так это объяснил: «Он стремился к тому, чтобы все то, что оказывало влияние на общество, задевавшее интересы общества, было осмыслено другими. Чтобы это был плод, созревший и упавший. А он его подберет… Зачастую надо было идти против течения. В истории есть масса примеров, когда лидер оставался в меньшинстве, но оказывался прав. У Горбачева, к сожалению, этого качества не было»{1175}. Бывший председатель КГБ Крючков говорил и писал о горбачевской «импульсивности». «Нельзя было поворачивать штурвал то в одну, то в другую сторону. Наблюдалась настоящая импульсивность, которая была связана и с самой личностью Горбачева, с чертами его ненормального характера». Крючков признает, что секретари обкомов в 1987 г. уже начали поговаривать о том, что Горбачев гнет не туда. Но выступление Ельцина с критикой руководства партии в ноябре перевело стрелки опасений с Горбачева на новую мишень{1176}.
