— Весьма любопытно. Можно, однако, позавидовать вашему терпению: мне как-то попался в руки труд одного из наших профессоров по этому вопросу. Страниц пять-шесть я честно одолел, а что было дальше, не помню: уснул сладчайшим сном. Если вы находите в этой скукотище пользу иную, кроме употребления ее в качестве снотворного, Джордж, надеюсь, вы не откажете в любезности поделиться со мной наиболее ценным с практической точки зрения… А сейчас давайте подумаем, какие возможности предоставляет нам наш кабульский приятель занятой им бесцеремонной позицией. Где теперь бравый генерал Чемберлен?
— Сэр Нэвилл в Пешаваре, милорд. Он плохо переносит причиненную ему обиду. Совсем опечален. Его несколько раз заставали в слезах. Да-да, милорд, не улыбайтесь… На следующий день после возвращения из Джамруда генерал собрал у себя множество знатных туземцев, среди которых были его старые друзья, и спросил, что они думают по поводу происшедшего.
— И что ему ответили?
— Они заявили, что видят в отказе принять посольство преднамеренное оскорбление, нанесенное британскому правительству. Но не большее, чем молчание эмира в ответ на наше письмо с выражением соболезнования в связи со смертью его сына, ибо у туземцев такое молчание — одно из самых грубых оскорблений.
— Полезный ответ…
— Вполне, милорд. Я полагаю, что к подготовке этой беседы приложил руку наш доблестный Наполеон, как вы его называете.
— Майор Каваньяри? Почему вы так думаете?
— А вот почему, милорд. Когда Чемберлен спросил: «Что говорят здешние жители и что, по их мнению, мы теперь будем делать?», в ответ он услыхал: «Сказать правду, сахиб, люди говорят, да и мы думаем, что вы ничего не будете делать!»
Вице-король даже всплеснул руками от удовольствия:
— Превосходно! Чудесно! Надо позаботиться, чтобы эта милая беседа как можно быстрее попала в газеты. Она дает столько возможностей… Это и мобилизует общественное мнение против Шер Али, и ударит по самолюбию наших политиков и военных, и усыпит бдительность афганцев. Нет, кое-что мы, конечно, будем делать и даже достаточно скоро. Надо лишь хорошенько продумать где и когда.
«Великий Могол» на несколько мгновений задумался.
— Возмущение сэра Нэвилла вполне оправдано: он действительно был поставлен в унизительное положение, — продолжал он. — Я старался как мог успокоить заслуженного ветерана, написав ему, что преднамеренное оскорбление не останется безнаказанным. Я особо подчеркнул, что полученный результат значительно более удовлетворителен, чем кто-либо мог ожидать от переговоров с Кабулом, если бы они состоялись…
Чувствовалось, что вице-король излагает давно продуманные вещи.
— …Но для общественного блага иногда приходится жертвовать личным достоинством. Об этом я сообщу Крэнбруку; впрочем, полагаю, он и сам это хорошо сознает. Нанесенную генералу обиду невозможно — да и не нужно! — утаивать от нашей прессы в метрополии и в Индии. Такой открыто враждебный акт — наш козырь, и мы им воспользуемся. Как вы полагаете, полковник, подобные рассуждения убедительны с точки зрения политэкономии?
У Колли не было оснований возражать, тем более что вице-король излагал мысли, которые ему исподволь подсказывал его военный, а теперь личный секретарь.
— Безусловно, милорд. Насколько я понимаю, если бы отношения с эмиром были порваны без какого-либо явно недружелюбного поступка с его стороны, наша общественность никогда не поняла бы причин разрыва и мы оказались бы в очень затруднительном положении. Политика Шер Али-хана сводилась к тому, чтобы дурачить нас в глазах всей Азии, не давая нам поводов для активного возмущения. Вы, милорд, старались заставить его либо изменить свою политику, либо раскрыть ее таким образом, чтобы общественность стала на сторону правительства в его стремлении покончить с подобным коварством.
— Блестяще, Джордж! Вы схватили самую суть. Вот что значит заниматься политэкономией. — Литтон захлопал в ладоши. — А раз так, мы можем посвятить в наши планы и статс-секретаря по делам Индии. Давайте набросаем послание Крэнбруку…
И «Великий Могол» изложил виконту положение вещей, присовокупив свою оценку происходящего.
«Я думаю, — диктовал лорд Литтон, — что до сих пор мы не делали неверных ходов в игре, и если Каваньяри добьется успеха в своих переговорах с хайберцами, то мы выиграли, а эмир (вследствие плохой игры) уже потерял первую взятку. Теперь наступает второй роббер, и я полагаю, что мы начнем его с решающим козырем на руках. Обычные дипломатические средства, разумеется, исчерпаны (подчеркните, пожалуйста, слово „исчерпаны“, Джордж), и мы должны принять иные меры».
Над тем, какими должны быть «иные меры», вице-король размышлял уже довольно давно вместе с полковником Колли и прочими помощниками. Он хорошо представлял себе и их конечный результат и связанные с ними тонкости. Поэтому слова легко лились из его уст и так же легко ложились под пером опытного Колли на бумагу, украшенную баронским вензелем.
Цель действий была указана с предельной четкостью: «Добиться как можно меньшей ценой с минимальными сложностями для нас путем немедленного комбинированного политического и военного нажима, оказанного одновременно во всех пунктах, одного из двух результатов: 1) безоговорочного подчинения эмира или 2) его свержения и распада его королевства».
Вице-король признавал «совершенно необходимыми» военные операции, хотя и констатировал, что они должны поддерживать политическое давление, а не подменять его. Он учитывал и хорошо известный патриотизм афганцев, их героизм и самоотверженность в защите родной страны.
Из этих умозаключений вытекал и логический вывод: «Мы должны приложить все усилия, дабы убедить афганский народ, что наша ссора — это ссора с эмиром, преднамеренно навязавшим ее нам, а не с народом. Таким образом мы изолируем эмира от его народа, не допуская объединения афганцев вокруг своего правителя для национального противодействия нашим усилиям».
Далее Литтон перешел к конкретным шагам, предпринятым англо-индийскими властями. Он описал переброску войск к границам Афганистана, отправку тайных и явных агентов в районы горных проходов, к старшинам местных племен и даже в сердце страны — Кабул. Везде при желании и настойчивости можно было найти недовольных или обиженных, готовых оказать услугу наступающему войску, особенно если за это хорошо платят. «Великому Моголу» не докладывали, однако, что далеко не все из этих агентов благополучно возвращались и далеко не все из вернувшихся рапортовали об успехе своей миссии…
Вице-короля воодушевляло благожелательное отношение Лондона к его планам и действиям, и он рвался в бой. У Литтона и его ближайшего окружения рождались идеи — одна смелее другой. Правда, не каждая выглядела достаточно солидной для высокопоставленного политического деятеля крупнейшей державы. Некоторые приличествовали скорее мелкому феодалу, затаившему обиду на соседа такого же ранга. Так, Литтон, неожиданно решил перебросить из Кохата к Пешавару линейный полк и горную батарею, поручив майору Каваньяри вместе с полковником корпуса гидов Дженкинсом возглавить этот отряд, чтобы захватить врасплох гарнизон форта Али-Масджид и взять его штурмом.
Вмешался телеграф. Чрезмерно осторожные лондонские политики, совершенно некстати узнавшие о намеченных мероприятиях, отозвались о них в тревожном и резком тоне. Они не хотели понять, что вице-король задумал их вовсе не для расширения пределов империи, а лишь для того, чтобы вразумить Шер Али, поставить его на место. Ведь он собирался вслед за овладением Али-Масджидом передать форт местным племенам, которые сами должны были в дальнейшем сопротивляться Кабулу. А это ослабило бы обе стороны, и с ними легче было бы разговаривать!
Конечно, находившемуся в гуще событий Литтону было виднее, чем заморским мудрецам. И он, игнорируя телеграфные предостережения и опасения, готовился осуществить свой план. Помешало другое. Эмир, будто почуяв угрозу со стороны Пешавара, отправил подкрепление своему гарнизону. Это уже было серьезным предупреждением, и с ним пришлось считаться. Захват Али-Масджида отменили, но общие военные приготовления не прекращались.
