— Может быть. Но ты не знаешь, каково это — посвятить себя делу, а потом убедиться, что оно тебе не по плечу.

— Думаю, милосердный бог вполне понял бы тебя, если б знал, что тебе приходится сносить.

— Ну, не знаю. У меня навсегда останется такое чувство, что я его предал.

— Но это же вообще был кретинизм — принимать подобное решение в такие молодые годы.

— Что Рита и твердила мне ad nauseam[44]. — Эйдриан чуть заметно оживился. — Кстати, теперь я понимаю, почему она перестала мне писать. Бедняжка, у меня к ней не было ни малейшего сочувствия. Как только дело доходило до Риты, все мое сострадание разом улетучивалось, впрочем, оно и вообще улетучивается слишком легко.

Эйдриан посидел еще совсем немного и ушел, а потом очень долго не появлялся и не давал о себе знать. Кое-что, решил Тоби, Эйдриан все-таки от него скрыл: он явно влюблен в эту девушку, хоть и ограничился сухой информацией о том, что ее помощь ему полезна. Тоби мог даже понять переживания Эйдриана — умом, но не сердцем. И с чувством некоторой вины подумал, что с Эйдрианом обычно расстается легче, чем с другими друзьями. Эйдриан — хороший, целеустремленный, добрый, но умом не блещет, тут ему до него, Тоби, далеко. Сам же он не то чтобы очень хороший человек, но и не такой уж плохой. Всегда готов выслушать друзей (и они это в нем ценят), и порою, вероятно, ему удавалось хоть как-то их утешить. Слушать легко, но это особый дар, и дан он не каждому. О себе он никогда не распространялся, секреты свои хранил до последней возможности, впрочем, теперь (главным образом из-за успехов матери) почти все они вышли наружу, и друзьям, пожалуй, стало легче ему исповедоваться. Выходит, он хоть на что-то пригоден.

А что до Эйдриана — надо надеяться, со временем в «Таймс» появится сообщение о его свадьбе.

Хоть Тоби и собирался сделать Клэр предложение не позднее, чем через две недели, он все тянул и тянул. Перчик уехал в Германию, они с Клэр отлично проводили время, и ему не хотелось никаких перемен, даже самых приятных. Он купил серебряное кольцо с большим камнем — зеленоватой бирюзой — и сунул в ящик: пусть полежит до поры, до времени. Вещица очень красивая и в то же время скромная — наверно, Клэр будет довольна.

Тем временем в Нью-Йорке прошла выставка работ миссис Робертс. Сперва она оставалась почти незамеченной — самые беглые упоминания в печати, ничтожное число посетителей. Но потом вдруг объявилась богатая старуха из Вермонта, она страстно увлеклась картинами безвестной художницы и семь из них купила. При таком известии даже миссис Робертс проявила некоторые признаки оживления. В ожидании этих денег она купила Тоби красивый портфель. Ходить с ним в банк было ужасно неловко, особенно потому, что он редко носил домой с работы какие-нибудь бумаги.

— Ведь он тебе нравится, сынок, правда? — спросила его мать с некоторой опаской. — С ним ты заправский бизнесмен.

По-видимому, она уже простила его, хотя бы отчасти.

— Теперь тебе только котелка не хватает, — пошутил мистер Робертс, — котелка и зонта.

— Да, зонт тебе нужен, — сказала мать без тени улыбки, — не то промокнешь как-нибудь до нитки.

— Мама, у меня зонтика в жизни не было, и заводить его я не собираюсь.

— Ох, и упрям же ты!

— Ну, не так уж. Просто от старых привычек нелегко отделаться.

И все-таки это было не совсем точно — укрываться под зонтиком ему доводилось, хоть и очень давно. Правда, школьником он любил бегать под дождем, чтобы капли просачивались сквозь волосы и стекали вдоль шеи. Но во времена более отдаленные, когда ему было лет пять или шесть, их семья жила за городом, в домишке с садом у самого Эппинг-фореста. Небольшой такой садик, порядком запущенный — у миссис Робертс никогда не было страсти к садоводству, — но ребенку он казался просторным. В конце лета там цвела золотая розга, и золотые паучки беспечно ткали паутину между ее метелками, а еще были там островки мохнатых маргариток, розовых и пурпурных.

Тоби вообще любил гулять по саду, а особенно в дождливые дни, под большим, тяжелым отцовским зонтиком. Любил разглядывать паутину, на которой бриллиантами сверкали капли росы. В отличие от большинства взрослых он сохранил в памяти и дождливые дни своего детства — а все из-за зонтика.

Чем занимался в то время мистер Робертс, что побудило его переехать в город, обзавестись киоском, купить дом?

Этого Тоби так и не сказали, а он так и не спросил.

Ему вдруг пришло в голову, что, хотя он и любит своих родителей, его, как ни странно, никогда не интересовало их прошлое. Он до сих пор не задавал им вопросов, и вряд ли станет задавать сейчас. Не исключено, что в будущем он отдалится от них еще больше. Что ж, поживем — увидим. Но любить он их будет не меньше прежнего. Даже если они сделают что-то такое, что могло бы эту его привязанность подорвать.

Они сами отошли от него, как, впрочем, и он от них, решил Тоби, и мысль эта принесла ему облегчение: совесть его чиста. У матери теперь своя жизнь, а отец будет вести такую жизнь, которая отвечала бы склонностям матери. Должно быть, сыновья и родители неизбежно отдаляются друг от друга, но порой его охватывала тоска по осеннему саду, где он был так счастлив один, под дождем, и все же радовался, когда из дома выходила мать и, раскрыв над ним большой зонт, брала его за руку. В который раз он сказал себе, что жизнь — не пологий пандус, а лестница, которая с годами будет становиться все круче. Рывок, еще рывок…

Какое бы будущее ни планировала Клэр для них обоих, мать наотрез откажется его с ними разделить. Если к ней придет настоящая слава — а пока мать лишь чуть-чуть вкусила ее, — она все равно не переменится. Подобно Антею, она черпает силу в соприкосновении с землей, родной почвой и будет сопротивляться всякой попытке ее от этой почвы оторвать. Они по-своему счастливые люди — его мать и Боб Катбертсон, во всяком случае в какой-то мере. Ну и что ж, разве много встречалось ему людей, счастливых хотя бы в какой-то мере? Если бы он когда-нибудь позволял себе роскошь поддаваться настроениям, у него бывали бы периоды подавленности и тоски; в глубине души он сознавал, что это так, чуял в том опасность и решил твердо: вырваться из глубины на поверхность он им никогда не позволит.

Главное для меня — не поддаваться эмоциям, смотреть на вещи трезво, сказал он себе. И Клэр за этим проследит, можно не сомневаться.

В тот необычно теплый октябрьский вечер Тоби и Клэр предались любви в доме Ллэнгейнов в Челси. Он, как всегда, был исполнен счастливой уверенности в себе, она извивалась и выгибалась дугою в его объятиях, и вскрики ее были чем-то сродни охотничьему кличу — так, во всяком случае, казалось Тоби, хотя он в жизни не слышал охотничьего клича. А сейчас они сидели, откинувшись на обитую стеганым шелком спинку кровати, оба в сладостном любовном поту, на столике возле постели — бутылка вина. Клэр надела новый халатик из легкого пестрого шелка, который привел Тоби в восторг.

— Как хорошо, что ты не поворачиваешься ко мне спиной и не начинаешь тут же храпеть, это так не по-компанейски, — сказала Клэр. С распущенными по плечам густыми волосами она была очень привлекательна. Он налил себе вина, главным образом для храбрости, но закуривать не стал. — До чего нам с тобой хорошо! — добавила она с долгим вздохом. — До чего здорово!

Он обнял ее.

— И мы скоро поженимся, да?

Она помолчала немного. Потом устремила на него нежный, насмешливый взгляд синих глаз.

— По-моему, котик, это вовсе ни к чему, а по-твоему?

Тоби опешил.

— Как, но ведь ты сама… — только и выговорил он.

Клэр не растерялась.

— Ты про ту глупость, которую я тогда сболтнула в Глемсфорде? Но как же можно было принимать это всерьез? Слушай, оставим все как есть. Нам хорошо, верно? Так чего же еще?

Он попытался разобраться в охвативших его чувствах. С одной стороны, горькое сознание, что это отказ, притом окончательный. Да и радужная мечта о будущем сразу померкла.