— Вымою-ка я посуду, — строго сказал Эйдриан. — Боб никогда об этом не позаботится, а как подумаю, что он вернется сюда и стол будет заставлен грязными чашками, делается не по себе.

И он действительно перемыл посуду, после чего друзья разошлись по своим комнатам.

По мере того как приближался день открытия выставки, в душе у Тоби росли одновременно и благодарность к Мейзи, и озлобление против нее. Он знал, как чутко она улавливает малейшие оттенки его настроений, и потому решил вообще никак их не проявлять. Хотя здравый смысл и подсказывал Тоби, что Мейзи может дать ему невероятно много и что она уже сейчас по уши в него влюблена, самая мысль о том, что его «захомутают», была просто невыносима. Столь же невыносимо было думать, что «захомутают» и мать. Острое чувство классовой принадлежности разрывало его душу надвое; особенно он ощетинивался, когда дело касалось матери. Впрочем, договорившись с Мейзи, что заплатит за рамы сам, он уже не позволял себе задумываться над тем, какие могут потребоваться расходы помимо платы багетчикам: попросту запретил себе об этом думать.

Сознание его словно раздвоилось. С одной стороны, он отдавал себе отчет в том, что будет еще немало принимать от Мейзи (и тем приносить ей радость); с другой стороны, он опасался, что его заманивают в ловушку.

А Мейзи была так счастлива, она радовалась предстоящей выставке всем сердцем — и миссис Робертс тоже. Не мог же он допустить, чтобы их сияющие лица омрачила малейшая тень. И успокаивал себя тем, что когда-нибудь потом, может, и полюбит Мейзи по-настоящему. А собственно, почему не сейчас? И Тоби пытался подвести под это логическую базу: ведь пока он ничего не может ей предложить. Да и слишком он еще молод, чтобы брать на себя серьезные обязательства.

До открытия выставки оставались считанные дни. Мейзи сказала ему, что на вернисаж придут друзья ее матери, человек пять, и что она написала нескольким художественным критикам, которых знает лично. Предупредила она и местную прессу.

— Послушай, — сказал Тоби, — я бы предпочел, чтобы обо мне газеты не упоминали ни единым словом.

— А почему о тебе запрещается писать? — спросила она с любопытством. — Что ты имеешь против? Ведь ничего дурного о тебе сказать нельзя?

— Право, не знаю. Но всякий раз, как вижу раковину, думаю: вот мой дом.

— Надо из этой раковины вылезти, — сказала Мейзи твердо. — Ведь в конце концов придется же тебе с нею расстаться.

— Придется, малыш?

— Думаю, что да.

Вернисаж предполагалось провести между шестью и восемью вечера. Миссис Робертс должна была приехать в Кембридж двенадцатичасовым поездом, где-нибудь позавтракать с Тоби, посмотреть колледж и прийти в галерею пораньше, чтобы походить по выставке одной. А после открытия она пообедает с Тоби, Мейзи и миссис Феррарс и последним поездом уедет в Лондон. Тоби предпочел бы, чтобы мать переночевала в гостинице, но ему это было не по карману, а позволить, чтобы за номер уплатила Мейзи, — ну нет, черта с два. Хоть бы мать от всего этого не растерялась. Вот отец наверняка бы растерялся, но он заявил, что приехать не сможет — никак нельзя оставить киоск без присмотра. В солнечный, ветреный день Тоби встретил мать на вокзале. И сразу понял — за ее душевное состояние он опасался зря. Едва она вышла из вагона — в новом синем пальто и маленькой шляпке в цвет, — как он уверился, что мужество ей не изменит.

Он поцеловал мать.

— Вид у тебя потрясающий. Это что — обновки?

— Да. Мейзи выбирала их в магазине вместе со мной. Рада, что они тебе нравятся.

До центра ехали на такси. Глядя на разворачивающийся перед ними город, миссис Робертс вздохнула:

— Какой ты счастливчик, что живешь здесь. Будь у меня возможность поселиться в таком красивом месте…

— Все равно ты не добилась бы большего, чем сейчас.

— Семьдесят фунтов, — произнесла она мечтательно. — Вот сколько я уже выручила.

— И выручишь еще, у тебя купят и другие картины.

На Кингс-пэрейд Тоби отпустил такси. Миссис Робертс задохнулась от восторга. Башенки капеллы казались темными на фоне ярко-голубого неба.

— Кембриджская лазурь, — сказала она.

На ленч они пошли в «Медный чайник». Растерянной миссис Робертс не выглядела, но от возбуждения ей кусок не шел в горло.

— Подумать только, наконец-то я в Кембридже вместе с тобой!

— Ну, брось, что, я тебя не пускал сюда, что ли? Вполне могла приехать и раньше.

— Все как-то не удавалось выкроить время. И потом… Я думала, что ты не захочешь знакомить меня со своими друзьями.

— Не самоуничижайся, — ухмыльнулся Тоби. Но в глубине души он знал, на самом деле она вовсе не столь низкого мнения о себе.

Через дворики своего колледжа он вывел ее на южный берег Кема. Множество нарциссов танцевало на ветру, и, хотя воздух пах морозцем, на реке было полно юношей и девушек. На мгновение миссис Робертс потеряла дар речи. Потом сказала с оттенком зависти:

— И подумать только, что все это — твои владения!

— Когда живешь здесь постоянно, многое перестаешь замечать.

— Мне кажется, я могла бы это нарисовать. Ну, не здания, конечно. А вот это — река и цветы, и люди лежат на траве. И как они только могут в такую холодину! Но молодежи хоть бы что, она холода не боится.

— У них на костях побольше мяса, чем у тебя, — возразил Тоби и вдруг понял: она потому не теряет присутствия духа, что уже получила признание как художница. Пусть еще не очень прочное признание, все равно у нее теперь есть почва под ногами. Вот и сейчас в ней чувствуется уверенность творца.

Под порывами ветра листва на деревьях девалась беловатой и серой. По реке шла мелкая-мелкая волна, слабенькая, словно волна хлопка.

— Как мне приятно сознавать, что ты учишься в Кембридже, — сказала миссис Робертс. — Ты ведь рад, что мы постарались тебе в этом помочь, да? Ну конечно, ты и сам немало для этого потрудился.

— Очень рад.

И Тоби накрыл ладонью ее руку.

Потом он обошел с матерью свой колледж, и снова она занемела от восторга. Когда-то миссис Робертс была служанкой у богатых людей, и дом у них был красивый, но не было в нем красоты и величественности официального здания. Медленно брела она по столовой, дивясь портретам на ее стенах, сверкающим окнам, серебряным приборам на зеркально-гладких столах.

— Сколько же тут всего приходится полировать и чистить, — шепотом проговорила она, стараясь ступать как можно тише.

— Пожалуй, жизнь в университете всех нас избалует, и мы это остро почувствуем, когда окончим.

Мать наконец-то приехала, она с ним, и он понял, до чего сильно любит ее. Ему стало совестно: как же это он не пригласил ее раньше?

Он повел ее к себе, и тут инстинкт хозяйки взял в ней верх над всеми прочими чувствами. С гордостью поглядев на свою картину, висящую на стене, она сразу же перешла к делам практическим.

— Разве у тебя не должны убирать?

— По идее должны.

— Грязища ужасная. Корзину для бумаг не выносили уже сколько дней! А по углам пыли-то, пыли!

— По мне и так сойдет.

— И за что им только деньги платят!

Тоби ответил, что понятия не имеет, но его лично все тут устраивает.

— А впрочем, наверно, потому-то мне так приятно иногда приезжать домой.

Стоило ему произнести слово «иногда», как он пожалел об этом, но мать, видимо, пропустила его мимо ушей — она обрадовалась при виде вещей, которые заставила его захватить с собой из дома: простое яркое покрывало на кровати, яркие подушки, толстый теплый коврик.

— Ну, раз тебе тут по душе…

— Очень даже.

Чай заваривал он сам: пусть она отдыхает.

— Ты же у меня в гостях, мам.

Вот и снова с языка у него сорвалось «мам» — так он называл ее в детстве.

Пришли Боб и Эйдриан. Мать с величавым видом подала им руку. Тоби это забавляло, и вместе с тем он ею гордился.

— Сегодня у вас большой день, миссис Робертс, — сказал Эйдриан торжественно. — Мы все так ждем этого события.