Тоби успел прочесть половину его нового романа и был под большим впечатлением. Не исключено, правда, что эффект тут достигался определенным приемом: сперва персонажи высказывают какую-нибудь мысль, а потом поступают прямо противоположным образом. Тоби не знал, старый это прием или новый, но решил, что сбрасывать Питера со счетов как писателя было ошибкой. Книга была написана в сдержанном тоне, ни намека на гомосексуализм, которым явно был отмечен первый роман Коксона. На сей раз мужчины причиняли страдания женщинам, а женщины мужчинам. Что это, переход к разнополой любви? Как знать, впрочем, вряд ли. Вообще-то переменить пол, наверное, куда труднее, чем это представляется людям неискушенным, решил Тоби. И стал горячо хвалить Коксону его новую книгу.

— Надеюсь, она ничего, — сказал Питер, — но стоит мне увидеть свою вещь напечатанной, как я впадаю в отчаяние. Всякий раз чувство такое, что можно было написать куда лучше.

— Должно быть, эта же мысль пришла и Микеланджело, когда он напоследок хорошенько оглядел Сикстинскую капеллу, — нашелся Тоби.

На лице у Питера возникло некое подобие улыбки, насколько это вообще возможно для человека столь угрюмого.

— А замечательная, должно быть, штука большой успех, — задумчиво проговорил Тоби. Он и в самом деле был в этом убежден.

— Ну, у меня успех довольно скромный. Не будем преувеличивать.

— Мне, во всяком случае, говорили, что большой.

— Мало ли что могут наговорить.

Гости явились кто в чем, один Питер был в темном, элегантного покроя костюме. Все время, пока играл квартет, Тоби с Питером просидели под деревом, прямо на траве (хотя она еще не успела просохнуть после вчерашнего дождя и Аманде пришлось распорядиться, чтобы на лужайке для гостей расстелили ковры).

Когда же они присоединились к остальным, выяснилось, что Аманда ушла в дом.

— Она дочитывает вашу книгу, Питер, — объяснила Мейзи. — Вы же знаете, ей непременно надо быть в курсе всех новинок.

— Мне страшно. Сам не знаю почему.

— Вот и зря. Мамочка не может оторваться от книги, потому и дочитывает ее. А вовсе не для того, чтобы раскритиковать.

Давно уже перевалило за полдень, но жара не спадала. Лица у всех покрылись капельками пота. Ожидая, пока Аманда выйдет из дома, гости пили чай и перебрасывались отрывочными фразами.

Когда чаепитие уже завершалось, она наконец выпорхнула на лужайку и устремилась к ним; одеяние ее развевалось, роман Коксона она прижимала к груди с таким видом, словно это Книга из Келлса[34].

— Слушайте все! Роман Питера кончается притчей. И я хочу прочитать вам ее. Притчу Питера. Рассаживайтесь поудобнее, это очень важно. Вы ничего не имеете против? — учтиво осведомилась она у Питера.

— При том условии, Аманда, что вы дадите мне время испариться, — ответил он и зашагал к ручью.

Гости расположились под синевато-зеленым шатром высокого кедра, таким густым, что сквозь ветви лишь кое-где просачивались золотые полоски солнца.

— Всем удобно? — нетерпеливо спросила Аманда. — Кто собирается курить, закуривайте сейчас, чтобы не щелкать зажигалками, когда остальные будут слушать.

Сама она села так, чтобы тень кедра на нее не падала, садовое кресло, в котором она устроилась, было величественным, словно трон, и в густых волосах ее сверкало солнце. Громким, звучным голосом Аманда стала читать:

«Есть на свете страна, где люди не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности. Мужчина и женщина, бывшие некогда мужем и женою, по-прежнему любят друг друга, глубоко, с безграничною нежностью, но физической близости нет между ними. Они прогуливаются в великолепных садах, где цветут разом все цветы; в затененных ветвями ив, вымощенных яшмою просторных дворах, где бьют сверкающие фонтаны, чьи бесчисленные серебристые струйки, узкие, словно столбик ртути в градуснике, изливаются в белоснежные алебастровые бассейны, переполняя их; но люди там не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности. Все они счастливы и избавлены от боязни, что любовь их когда-нибудь кончится. Повелитель той страны порою обходит свои владения, и подданные приветствуют его сердечно, без страха в душе; но даже он не в силах предусмотреть всего.

И вот однажды явилась в ту страну женщина, семь лет томившаяся тоскою по мужу. В своем родном краю она любила его до боли, острой и жгучей, и жаждала вновь с ним соединиться. Когда же она пришла в эту счастливую страну, то первым, кого увидела, был ее муж: он встретил ее с распростертыми объятиями, лицо его сияло радостью. Женщина бросилась к нему, как устремляется к родному очагу вернувшийся из дальних странствий путник. Ей не было ведомо, что в этой стране люди не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности.

Перемена произошла со всеми, кроме нее, и она оказалась смешным чудовищем, уродом. Женщина понимала это сама и потому даже в той чудесной стране страдала от чувства вины и необходимости таить свою муку от других. Когда она попадалась на пути повелителя, он говорил с нею милостиво и во взгляде его было понимание, но он ни о чем ее не спрашивал.

Женщина не разлучалась с любимым ни на миг (в той стране не вели счета дням и часам, там знали лишь время солнечного света и время света лунного). Они ходили по лесам, где в изобилии водились всевозможные звери и насекомые; но она их ничуть не боялась — не то что в своем родном краю. Ведь повелитель сам сотворил их и потому считал, что им положено мирно жить в его угодьях, и так же считал весь его народ. Мужчине, некогда бывшему ее мужем, довольно было того, что она с ним рядом, но ей, смешному чудовищу, уроду, этого было мало. А в той стране люди не жили супружеской жизнью и не имели в том надобности. Но любовь так захлестывала женщину, что она не могла превозмочь своего желания. Она жаждала мужа сильнее, чем вечного блаженства. И оттого мучилась и молила мужчину о близости, он же в ответ лишь улыбался и по-прежнему нежно ее любил. А все прочее, говорил он ей, позади, отошло в прошлое, словно забытый сон. Ведь теперь они беспредельно счастливы, и жизнь их, ничем не омраченная, подобна некоей благословенной равнине. Разумеется, он хранил ей верность и не искал себе другой подруги (чем нередко грешил в родном краю), ибо, как и все в той стране, уже не ведал желания.

Вот как случилось, что чудесная эта страна стала для женщины не раем, но адом. Все цветы для нее увяли, от них шел тошнотворный запах, пение птиц терзало ей нервы, как китайская пытка водой, веселый смех изливающихся в бассейны струй казался хихиканьем полоумных. А тело ее по-прежнему жаждало и томилось. И однажды, проходя мимо нее, повелитель вдруг понял, что допущена ошибка, единственная на все бесчисленное множество мирозданий.

И когда спустилась тьма, женщину привели к мерцающему небесному океану, мягко оттолкнули от берега, и она навек погрузилась в бескрайнее межзвездное пространство. Отныне ей суждено было погружаться в него все глубже и глубже, без радости и без боли, покойно, как погружаются в пуховик. Вечность сменялась вечностью, и мысли редко посещали ее, кроме одной-единственной: „А все-таки дело того стоило…“»

Когда Аманда кончила, в глазах у нее стояли слезы, и Тоби понял: она тоже изведала такую любовь, хоть никогда и не говорит об этом. Мейзи сидела с опущенной головой, вся помертвевшая, и перебирала складки юбки. Ему самому притча Питера позволила заглянуть в будущее — в те времена, когда он познает любовь, не мальчишескую, а зрелую, познает боль. Но время это еще не настало. Интересно, кого Питер имел в виду, когда писал свою притчу, — мужчину или женщину? Впрочем, какое это имеет значение…

— Полагаю, высказываться мне незачем — любые слова будут лишними, — проговорила Аманда, когда гости стали наперебой расточать по адресу Питера похвалы, довольно невразумительные и даже не очень искренние.

Питер шел к ним по лужайке, возвращаясь с ручья.

— Чудесная притча, — сказала ему Аманда.