Однако, надо сказать, что очный матч происходил в совершенно иной политической обстановке, чем заочный. Уже выявились серьезные противоречия между СССР и его союзниками во второй мировой войне. Уже была произнесена знаменитая речь Черчилля в Фултоне, знаменующая начало новой, «холодной» войны. И в этой обостряющейся обстановке встрече с американцами придавалось особое значение. Их необходимо было разгромить.
Поэтому вечером накануне начала матча с советской командой встретился первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н. Михайлов. Его сопровождал председатель Спорткомитета Н. Романов. Ничтоже сумняшеся, Михайлов поставил команде задачу победить с большим преимуществом, чем в заочном матче. На это Ботвинник от имени участников ответил, что если каждый участник наберет полтора очка из двух, то этого будет достаточно, и счет 15:5 станет вполне достойным результатом. Комсомольскому лидеру этот ответ явно не понравился, но он промолчал, тем более, что Ботвинник особо подчеркнул — каждый из участников сознает свою ответственность перед страной.
Вряд ли эта «накачка» способствовала поднятию боевого духа команды, скорее наоборот. Тем не менее, первый тур закончился убедительной победой нашей команды со счетом 7:3. Стало ясно, что реванша американцам добиться не удастся. И, хотя второй тур закончился с минимальным перевесом 5,5:4,5 в пользу команды СССР, в целом счет матча 12,5:7,5 показал, что советские шахматисты намного превосходят своих соперников. Героями матча стали Смыслов и Рагозин, со счетом 2:0 победившие своих противников, соответственно Денкера и Пинкуса. Ботвинник набрал полтора очка против Решевского, а Керес — против Файна. У американцев отличались Кэжден и Кевиц, набравшие полтора очка против Котова и Бондаревского. Ответный матч намечался на следующий год в Нью-Йорке, но в связи с ухудшившейся международной обстановкой его удалось провести лишь восемь лет спустя.
Однако вернемся снова в 1945 год. В редакционной статье журнала «Шахматы в СССР», возобновившего свое издание с мая того же года, в связи с победой нашей команды в радиоматче были сказаны следующие слова: «В матче с шахматистами Соединенных Штатов Америки мы выиграли командное первенство мира. Идя вперед к новым вершинам шахматного творчества, мы завоюем и индивидуальное звание чемпиона мира по шахматам, которое должен носить и будет носить лучший шахматист Советской страны».
Строго говоря, первая фраза на самом деле не соответствует действительности — мы победили сильнейшую шахматную команду мира, но до выигрыша командного первенства мира было еще далеко. Для этого нужно было вступить в Международную шахматную федерацию и победить во Всемирной шахматной олимпиаде.
В этой же статье ставились задачи на будущее — «следует широко практиковать встречи советских шахматистов с иностранными мастерами путем организации в СССР международных турниров, проведения матчей советских мастеров с иностранными, выездов советских мастеров на международные турниры за рубежом и приглашения в СССР сильнейших иностранных мастеров для тренировочных встреч».
«Выезды советских мастеров на международные турниры за рубежом» — это было что-то новое. До войны на турниры за рубежом выезжал практически лишь один Ботвинник.
И, как бы предваряя эти поездки, в отделе «За рубежом» № 8 журнала сообщалось, что в конце декабря 1945 года и в начале 1946 года в Англии состоятся международные турниры.
Приглашения посланы в СССР и США.
В конце декабря за подписью председателя Спорткомитета Н. Романова организаторы турнира в Лондоне получили телеграмму, подтверждающую участие советских шахматистов. Затем ТАСС официально сообщил, что в Лондон приедут Смыслов, Болеславский, Котов, Флор и Рагозин.
А дальше — тишина. Не было никакой информации о дне приезда советских участников. В день первого тура, когда уже вовсю шла игра, за исключением, конечно, пяти партий, по необходимости отложенных, из посольства СССР пришло письмо за подписью первого секретаря, в котором сообщалось, что советские шахматисты не смогут принять участие в турнире. Как писал английский журнал «Чесс», британские любители шахмат были разочарованы тем, что советские мастера не приехали. Даже больше, чем разочарованы, немного обижены и оскорблены произошедшим. «Мы можем только гадать о том, какие проблемы помешали русским приехать, — сообщалось в журнале, — страна разорена войной и транспорт напряжен до последней степени».
Стоит добавить, что наши шахматисты получили соответствующие визы и экипировку, которая тогда полагалась всем выезжающим за границу.
Что же в самом деле произошло?
Причина была чисто политической. В самый последний момент обнаружилось, что среди участников турнира оказался испанец — 14 летний Артуро Помар, а у нас с франкистской Испанией все отношения были разорваны. В итоге наверху решили наших шахматистов в Лондон не посылать.
Кончина чемпиона
<пропущены страницы 102–103>
Вероятно, вряд ли будет возможно подтвердить или опровергнуть утверждение Алехина, что его статьи были фальсифицированы, — они настолько нелепы, что не могли нанести никому никакого вреда, и что наша реакция на бичевание «Баруха Вуда — бирмингамского еврея, например, была сплошным хохотом, мы давно так не смеялись». (Барух Вуд не был евреем. — Ю. А.)
Однако, как свидетельствуют письма читателей в тот же «Chess», большинство европейских любителей шахмат, четыре года находившихся под пятой нацистов, гораздо жестче восприняли контакт Алехина с нацистами и вышедшие за его подписью явно антисемитские статьи.
И когда Алехин получил из Англии приглашение на международный турнир в Лондоне, в начале 1946 года, это вызвало резко отрицательную реакцию не только в Голландии и Франции, но также в Англии и США.
Под давлением общественного мнения англичане были вынуждены отозвать свое приглашение.
В ответ Алехин отправил открытое письмо организатору турнира. Оно было опубликовано в январе 1946 года одновременно в «Chess» и «British chess magasine».
«Дорогой мистер Хэттон-Уард,
Я получил Ваше письмо, возвратившись 28 ноября с Канарских островов. Прежде чем я узнал то, что Вы мне сообщаете, я не мог что-либо предпринять, так как не знал о мотивах, которые заставили Вас отозвать Ваше приглашение.
Сейчас я могу и должен высказаться, не потому, что Вы организуете турнир, какой бы чисто шахматный интерес это для меня ни имело, но прежде всего из-за мотивов, которые Вы привели.
Вы сообщаете, что в определенных кругах люди высказали возражения, основанные на приписываемых мне симпатиях во время войны.
Однако любой незаинтересованный человек должен представлять, какими должны быть мои настоящие чувства по отношению к людям, которые отняли у меня все, что имеет значение в жизни; к людям, которые разрушили мой дом, ограбили виллу моей жены (и очевидно все, чем я обладаю) и, наконец, украли даже мое имя!
Отдав всю свою жизнь служению шахматам, я никогда не интересовался тем, что не имело отношения к моей профессии.
Однако, к несчастью, всю мою жизнь и особенно после того, как я завоевал титул чемпиона, люди старались представить меня в абсолютно фантастическом политическом свете. Более двадцати лет я носил ярлык „белогвардейца“, что было особенно разрушительно, так как делало невозможным контакты с моей родной страной, которую я никогда не переставал любить и ею восхищаться.
В 1938—39 годах я надеялся, в результате переговоров и переписки с чемпионом СССР Ботвинником, положить конец этой абсурдной легенде, так как вопрос о матче между нами в СССР был уже практически решен.
Однако… началась война, и после ее окончания я теперь „пронации“, обвиняемый в коллаборационизме и т. п. и т. п.
Я далек от того, чтобы думать о Вас плохо, наоборот, я благодарен Вам за то, что Вы высказали это обвинение, — неопределенная ситуация, в которой я находился в течение двух последних лет, была для меня морально невыносимой.
То, что протестовал доктор Эйве, меня не удивляет — было бы удивительнее, если бы он не протестовал. Среди массы чудовищных глупостей, опубликованных в „Pariser Zeitung“, были оскорбления членов Комитета, который организовал наш матч 1937 года: Голландская шахматная федерация даже направила гну Посту протест по этому поводу.
В то время я был абсолютно бессилен сделать то, что полностью объяснило бы ситуацию — заявить публично, что эти статьи не были написаны мной. Д-р Эйве был так убежден в моем влиянии среди нацистов, что написал мне два письма с просьбой предпринять соответствующие меры, чтобы облегчить участь бедного Ландау и моего друга д-ра Оскама… однако в Германии и в оккупированных странах мы находились под постоянным наблюдением гестапо и угрозой самим попасть в концентрационный лагерь. Поэтому реакция др. Эйве на мое приглашение абсолютно естественна. Однако, как и многие другие, он сильно ошибается.
Ваш основной довод, приведший к отзыву приглашения, — „ультиматум“ (как вы назвали) Шахматной федерации США. Это — очень серьезно, так как эти люди, очевидно, приняли такое решение и привели аргументы, которые по их мнению его оправдывают. Мне в данный момент они неизвестны, но кажется разумным предположить, что это вопрос коллаборации с нацистами. Обвинение в „коллаборационизме“, в основном, направлено против тех, кто присоединился к правительству Виши. Однако я никогда не имел ничего общего ни с этим правительством, ни с его чиновниками.
Я играл в Германии и оккупированных странах, потому что это не только было нашим единственным средством существования, но также ценой свободы моей жены. И возвращаясь в моей памяти к ситуации, в которой оказался четыре года назад, я утверждаю, что и сегодня действовал бы точно таким же образом.
В нормальной ситуации моя жена была способна и имела возможности заботиться о себе сама. Однако не во время войны и не в руках нацистов. Я повторю, если обвинение в „коллаборационизме“ базируется на моем вынужденном временном пребывании в Германии, мне нечего добавить — моя совесть чиста!
Совсем другое дело, если я обвиняюсь в фабрикациях, в частности, статей, которые появились в „Pariser Zeitung“. Против этого я должен официально протестовать. В течение трех лет, пока Париж не был освобожден, я был вынужден молчать. Однако при первой же возможности в различных интервью представить факты в их истинном свете. В статьях, которые появились в 1941 году во время моего пребывания в Португалии и о которых я узнал в Германии, после того, как они были перепечатаны в „Deutsche Schachzeitung“, ничто не было в действительности написано мной. Я представил материал, связанный с необходимой реконструкцией ФИДЕ (Международной шахматной федерации), а также критику теории Стейница и Ласкера, написанную еще до 1938 года.
Я был удивлен, когда получил письма от мистеров Хелмса и Стургиса о реакции, какую эти статьи — чисто технические — вызвали в Америке, и соответственно ответил м-ру Хелмсу.
Только когда я узнал, какие появились бесподобно глупые фабрикации, наполненные нацистскими идеями, я понял в чем дело. Но тогда я был пленником нацистов, и нашей единственной надеждой на сохранение было молчание. Прошедшие годы разрушили мое здоровье и мои нервы, и я даже удивляюсь, что еще могу играть в шахматы.
Моя преданность моему искусству, уважение, которое я проявлял к своим коллегам, и вся моя предвоенная жизнь должны заставить людей понять, что статьи были поддельными.
И я особенно опечален тем, что не могу приехать в Лондон и высказаться.
Ваш А. А. Алехин».
