Мистер Ламлей, довольный собой, откинулся на спинку кресла.

– Мне сообщить ему, где вы обитаете? – спросил он.

– А вы ему еще не сказали?! – воскликнула Мод.

– Увы, – мистер Ламлей развел руками. – Как выяснилось, ваш адрес знает только мой помощник, а как раз вчера – по чистой случайности, – барристер издал смешок, – его здесь не оказалось. Ваш муж собирался заехать ко мне сегодня по этому поводу… Я могу направить его к вам?

Мод удрученно кивнула. Солнце, было поселившееся в ее душе, мигнуло и погасло. Счастье оказалось слишком кратким, короче, чем она надеялась. Ей следовало сейчас вернуться в Картер-хаус, ждать мужа и забыть о Кардоне. Навсегда.

Омраченная собственными невеселыми мыслями, она вполуха слушала мистера Ламлея, который заговорил о каком-то адвокате:

– …и мистер Боуз сказал, что сэр Ральф ни словом не упомянул о втором барристере, то есть обо мне… Имея pia desideria [110], так сказать…

– Простите, кто такой мистер Боуз?

– Я вам говорил, что кто-то еще занимается делом вашего отца, – терпеливо повторил мистер Ламлей. – Так вот выяснилось, что это мистер Боуз, и нанял его сэр Ральф, не подозревая, видимо, что и вы примете в том участие. Сэр Ральф не возражает, если мы с Боузом будем действовать совместно. Надеюсь, что и вы…

– Да-да, конечно, – рассеянно ответила Мод и стала вставать. Ей нужно было срочно выйти на свежий воздух.

– Alea jacta est! [111] – Мистер Ламлей, словно устав сидеть, мгновенно подскочил и проводил клиентку до дверей.

– Я поговорю с сэром Ральфом. Мы обсудим, – неуверенно добавила Мод, прощаясь с адвокатом, не представляя, как пройдет этот – и скорый – разговор с мужем. Будет ли он слушать, одобрит ли ее действия или, напротив, рассердится на своеволие? В любом случае для нее отныне все было кончено.

Опираясь на руку Потингтона, Мод будто во сне вышла на улицу. Она стояла, подняв голову к небу, не ощущая на лице холодных колючек дождя.

– Садитесь на лошадь. – Потингтон встряхнул ее, подсадил на кобылу. Сам вскочил в седло.

– Едем домой, миледи?

– Нет, – вдруг очнулась она. – К Кардоне!

Последний раз – она имела право на эту последнюю встречу с ним.

Она подняла арабку в галоп, спеша к своему возлюбленному, не желая терять ни мгновения от оставшегося у нее времени до встречи с мужем, которому она должна была принадлежать душой и телом, уже отданными другому.

Лошади скакали по опустевшим из-за дождя улицам города, то звонко цокая по булыжнику, то хлюпая по лужам. Мод вспомнила, как деревенские девушки гадали, к праздникам собирая в букеты цветы. И в такт перестуку копыт она повторяла, как молитву:

– Один для скорби, другой для веселья, третий для девушки, четвертый для парня, пятый для серебра, шестой для золота, седьмой для секрета, который никогда не расскажут, восьмой для любви, которой не будет конца…

Ральф так и не отправил Бертуччо к барристеру за адресом леди Перси, пребывание которой в городе обнаружилось столь некстати. Жена никуда не денется, и если он навестит ее завтра, а то и через пару дней – это ничего не изменит. Куда более Перси беспокоили иные дела и другой человек: нападение в доме, убийство стряпчего и сэр Мармадьюк Скроуп, друг и соратник, вдруг превратившийся во врага.

Кроме того, Ральфу нужно было решить, куда он поселит свою жену после встречи – он не желал селиться у ее родственников. Привозить ее сюда, в этот дом, он не собирался. Во-первых, он снял его для Мод, а во-вторых, дом ему нравился, но вряд ли понравится леди Перси: маленький и невзрачный, он был расположен на тихой улице, где с давних пор селились молочники; скрытый от любопытных глаз молочной лавкой и деревьями, которые не часто встречались в Лондоне. Ральф решил оставить этот дом для свиданий с Мод, а для жены подыскать другой, побогаче – пусть наслаждается роскошью, но не мужем.

Бертуччо был послан нанять кухарку и служанку, которых нашел поблизости, в той же молочной лавке, – добродушного вида пожилую толстушку и двух ее внуков-подростков. Семейство после короткого разговора с Перси, было принято на службу. Мистрис Хилл, как она назвала себя, сразу захлопотала по хозяйству: навела порядок на кухне и в двух комнатах, одну из которых Перси выбрал себе под кабинет, а вторую – под спальню; поставила тесто для хлеба и пирогов, насадила на вертел баранью ногу, нажарила цыплят и рыбы, замесила пудинг и марципаны, нещадно гоняя Оливу и своих внуков то в лавки за мясом, овощами и специями, то к колодцу за водой, то за свежей соломой и полотном для простыней.

Ральф сидел в ожидании, повернув к огню вновь занывшую спину, когда с улицы раздался характерный скрип ворот и лязг подков по брусчатке возле дома. Он шагнул к окну. Прыткий Бертуччо уже стоял возле арабки, намереваясь помочь гостье сойти с лошади. Перси, забыв о спине, бросился вниз, выскочил на улицу, подхватил Мод на руки, понес в дом. Она обвила тонкими руками его шею, накидка ее была влажной от дождя, капюшон скрывал лицо, и он с трудом удержался, чтобы не откинуть тонкую ткань, увидеть ее глаза, серые, как зимнее небо над океаном. Его закачало от ощущения легкой тяжести ее тела, доверчиво прильнувшего к нему, земля поплыла под ногами, словно он стоял на палубе корабля. Отчего так волнует его эта маленькая леди?

«Она здесь, и она моя, и принадлежит только мне! И будет принадлежать!» – лихорадочно крутилось у него в голове, когда он внес Мод в приготовленную для нее комнату, отпустил, снял с нее почти насквозь промокшую накидку.

– Садись сюда, Мод! – Ральф подвинул тяжелое кресло ближе к растопленному камину и к низкому столу, где стояли кувшин с вином, блюда с пирогом и марципанами.

Она села, расправив складки широкой юбки гауна, протянула руки к огню, чинная, тонкая, суровая. Лицо ее казалось очень бледным, во взгляде застыла горечь, или то было что-то иное, что заставляло его гарцевать вокруг нее, всматриваясь с тревогой в ставшие столь близкими черты, заметить тени, синевой лежащие под глазами. Или это тени от мерцания огня в камине?

– Ты печалишься, cara? [112] – спросил он.

Налил вина, заставил выпить, чтобы она быстрее согрелась, и уселся у ног Мод, взял ее руки в свои.

– Расскажи, что тебя беспокоит, – сказал Ральф и дотронулся губами до ее ладоней. – Ты что-то скрываешь, не говоришь мне всего.

Она покачала головой, отвела взгляд.

«Что-то скрывает, чего-то боится, – сделал он вывод, – и не доверяет мне».

– Что ж, если не хочешь говорить, не говори. Только помни, что я готов помочь тебе, потому что…

Ральф застрял на причине: потому что я желаю тебя и хочу, чтобы ты была со мной в радости и горе… потому что хочу, чтобы ты отдала мне свои тайны. Проклятье, что за упрямая женщина!

– Tu sei testardа come un asino [113], Мод, – вдруг вскипев, сказал он на языке Бертуччо.

«Ты дьявольски упряма, но ты так желанна!»

– Упрямая ослица? – переспросила она.

– Ты знаешь латынь? – Ральф не сдержал удивления.

– Немного, – она слабо улыбнулась, и он был готов все отдать за эту улыбку.

Мод поняла про ослицу, но не рассердилась – наоборот, что-то проснулось в ней, словно толкнуло изнутри, зажигая блеск в глазах. Он взял кубок со стола, наполнил вином, отпил и протянул ей, словно совершая языческий ритуал. Она молча приняла кубок, сделала глоток, рубиновая капля вина осталась на уголке губ, и она слизнула ее языком, смешно, по-детски. Вино, любовный напиток, близость возлюбленной ударили ему в голову, и, поддаваясь пожирающему нутро огню, он обнял ее колени, сминая жесткую ткань гауна.

– Я не упрямая, просто… просто… – она запнулась, робко дотронулась до его щеки, но тут же отдернула руку, будто испугалась собственной смелости.