— Но вы же не могли оставить Церковь?

— Что Церковь! — Герцог легко пожал плечами. — Церковь меня не слишком заботила. Церковь — это люди, живые люди. Кто-то хороший, кто-то нет.

Он опустил глаза в пол.

— Тогда почему вы здесь?

— Потому что я ждал, — сказал Герцог. — Ждал там, где меня оставили. У подножия распятия. От злости или набожности, не знаю. — Он рассмеялся и положил руку на плечо Лукаса. — Паскаль говорит, что мы ничего не поймем, пока не поймем причины, лежащей в основе. Верная мысль, не правда ли? Так что я мало что понимаю.

— Полагается верить, что Христос вознесся, чтобы царствовать в славе, — сказал Лукас.

— Нет. Иисус Христос будет страдать до конца времен. На кресте. Он продолжает страдать. До смерти последнего человека.

— И это приводит вас сюда?

— Да, — ответил Герцог. — Чтобы присутствовать. Продолжать ждать.

Вечер нес в двери церкви запах автомобильной гари и жасмина.

— Я понимаю, что в подобного рода мире, — сказал Лукас, — не имею права быть столь несчастным. И также понимаю, что в смысле веры всегда буду ребенком. Это нелепо, и мне очень жаль.

Герцог улыбнулся, первый раз за время их разговора.

— Не жалейте, сэр. Может, вы читали «Antimémoires» Мальро?[316] Там его кюре говорит, что люди намного несчастней, чем можно подумать. — Он протянул Лукасу руку. — И что нет такой вещи, как взросление.

После истории в Сафеде всякие свихнувшиеся на Боге и прочие одурманенные бродяги то и дело появлялись и исчезали в их бунгало в Эйн-Кареме. Одной из них, застрявшей надолго, была голландка, бывшая монахиня по имени Мария ван Витте, которую в монашестве звали сестра Иоанна Непомук. Часто возникали двое длинноруких братьев-ротозеев из Словакии: Хорст и Чарли Волсинги. Лукас думал, что они немцы, но оказалось — евреи, венгры немецко-еврейского происхождения. Один из них был музыкант, видимо довольно известный; другой походил на умственно отсталого и аутиста. Несмотря на различие в интеллектуальных способностях, внешне их было буквально не отличить, хотя ни у кого в окружении Де Куффа не было никакой особой причины проводить между ними различия. Как ни странно, еще время от времени появлялся Иэн Фотерингил, автор кошерного соуса ансьен. Иногда вместе с Сонией заглядывала Элен Хендерсон, Саскатунская Роза. Она была из пятидесятников, а приходила сюда исключительно из преданности Сонии.

Ветераны инопланетных похищений, перевоплощенные жрецы Изиды, мнимые друзья далай-ламы — все появлялись в Эйн-Кареме ненадолго, устраиваясь под садовыми тамарисками.

Среди наиболее памятных визитеров были отец и сын Маршаллы. Папаше можно было дать и шестьдесят, и восемьдесят, сынок выглядел ненамного моложе. Старший Маршалл, хоть и был иудеем, наизусть знал большие куски Нового Завета. Когда Маршаллы появлялись, тут же возникали частные детективы и начинали расспрашивать о них. Младший Маршалл вел все семейные финансовые дела и вообще занимался любыми численными расчетами, поскольку его отец, каббалист, был помешан на числах. Лукас, бывавший там несколько раз в неделю, слышал от Обермана, что старший Маршалл якобы преступник, объявленный в розыск в Америке, и что он то ли сошел с ума, то ли прикидывался таковым.

Де Куфф не замечал никого, кроме Разиэля и Сонии, и Разиэль давал каждому, кто появлялся в Эйн-Кареме, возможность пожить там за счет Де Куффа.

Однажды вечером все эти персонажи, а также множество других собрались в прилегающем саду, который принадлежал сестрам монастыря Нотр-Дам-де-Льес, на, как было объявлено, концерт.

Днем перед концертом Сония приехала из Рехавии и нашла Разиэля в саду при бунгало — он сидел в темных очках и медитировал. Не желая беспокоить его, она села под оливой в тени от стены.

— Великая ночь будет, — секунду спустя сказал Разиэль.

— Думаешь?

— Ты будешь нам петь.

— Погоди-ка. Это кто говорит?

— Преподобный. Говорит, ты должна спеть.

— Угу. Получу я что-нибудь?

— Не заботься о завтрашнем дне, — сказал Разиэль, все еще с закрытыми глазами.

— Стандарты допускаются? Из мюзиклов Роджерса и Харта?

— Преподобный хочет что-нибудь на ладино. Хочет «Мелисельду».

— Разз, не надо говорить, мол, Преподобный хочет. Это ты хочешь. Мне известно. Да я и не знаю ладино.

— Так изобрази, что знаешь. Спой на староиспанском.

— Ну ты даешь! — сказала она. — Не знала, что ты такой.

— Великая ночь будет, — сказал Разиэль, выпрямляясь. — По-настоящему великая. Потому что это не просто концерт. Нынче ночью он поведает тайну. Четвертую.

— Я думала, он сделает это в Вифезде.

— Это слишком опасно. Это достаточно опасно даже здесь.

— А что это за четвертая тайна?

— Да ладно, Сония. Ты знаешь.

— Первая: «Все есть Тора», вторая: «Век грядущий близок», третья. «Поцелуй смерти», а четвертая?

— Ты знаешь не хуже меня. И он не говорит мне тоже. Во всяком случае, это что-то, во что ты уже веришь.

— Ну хорошо, — сказала она. — Давай посмотрим, какие песни ты хочешь.

Тем вечером Лукас поехал в Эйн-Карем с Оберманом. Он закончил статью о конференции на Кипре, взбадривая себя катом. Он был измучен и подавлен.

— В последнее время он сочетает свою проповедь с музыкой, — сказал Оберман о Де Куффе.

Они оставили машины на боковой улочке рядом с местом, где должен был проходить концерт. Маленькая арабская деревушка Эйн-Карем была поглощена Иерусалимом и превратилась в подобие широко раскинувшегося Сосалито, только без моря[317]. Ближе к сумеркам смог иногда рассеивался, и вечер снова благоухал ароматами трав.

— Собираются толпы, — добавил Оберман. — Он притягивает к себе людей.

— Я обычно видел его в Вифезде, — сказал Лукас. — Что он сейчас делает?

— Все привораживает. Своим неоплатоническим толкованием Торы. Каббалистическим мистицизмом. У него хороший голос. И музыка бывает чудесная.

— Недовольные есть?

— Недовольные. Крикуны. Однажды он, возможно, зайдет слишком далеко. Знаете, они никогда не пускают шапку по кругу. Удивляюсь, откуда он берет деньги.

— Это его собственные деньги, — сказал Лукас. — Судя по всему, он владеет куском Луизианы.

Как обычно, плату за вход не взимали. В саду монастыря Нотр-Дам-де-Льес среди кедров была устроена временная сцена с ракушкой-эстрадой. На противоположном склоне уложены ряды досок, на которых зрители могли рассесться с достаточным комфортом, если прихватят с собой подушки и поостерегутся заноз. Стен у импровизированного зала не было, так что люди, сколько их ни соберется, должны были сидеть прямо напротив сцены, чтобы все хорошо слышать.

Лужайка постепенно заполнялась, и Лукас бродил в толпе, чувствуя ту особую, слабую, но бесившую его ауру блаженства, обычно свойственную событиям, центром которых бывал Де Куфф. Собралась в основном молодежь. Многие были приезжими неевреями, но достаточно было юных израильтян и американских евреев. Отдельной группой сидели чернокожие иудеи из общины в Димоне, что в пустыне Негев.

Чувствовался запах масла пачули — аромат, который он почти не встречал со времени собственной юности. Было несколько пожилых пар, выглядевших одинокими и как будто на первом свидании, а кто-то, казалось, даже пришел ради музыки. Под сухим рожковым деревом сбоку от сцены стояли несколько буйных молодых людей в кипах, явившихся, как подумал Лукас, чтобы мешать выступлениям.

Когда стемнело, запели ночные птицы и над головой высыпали звезды, на сцену вышли Хорст и Чарли Волсинги, Разиэль, Де Куфф и Сония, все со своими инструментами. Де Куфф с виолончелью и удом — арабской лютней, Разиэль с кларнетом, Хорст Волсинг со скрипкой; его умственно неполноценный брат Чарли — с бубном.

Из соседней рощи послышались крики религиозных скандалистов, вопивших по-английски: