Выступление и обожание моряков вызвали у нее душевный подъем. Она очень мало или совсем не спала всю последнюю неделю. Каждая ночь проходила за разговорами с Разиэлем. Не было никакой возможности заставить его замолчать, никакого буквально способа остановить его словесные антраша.

И каждую ночь она думала о Де Куффе возле купальни, со своим приятным луизианским акцентом рассуждающем об откровении Торы. Она вовсе не была так уверена, как внушала Лукасу. Чем тщательнее она старалась разобраться в вещах, которые неотступно занимали ее мысли, тем непостижимее они становились. А маггид помочь не спешил.

По пути в кабинет Стэнли за деньгами за выступление она неожиданно увидела и самого Разиэля. Он был одет для поездки в город, в темных очках, и сидел за передним столиком с одним из постоянных музыкантов Стэнли, контрабасистом из Виннипега.

— Пришел за дозой? — спросил тот.

— Не употребляю, — ответил Разиэль. — Подтверди, Сония.

— Точно, — подтвердила она.

— Невероятно, — сказал басист.

Стэнли рассчитался с ней в задней комнате. С ним были Нуала и Мария-Клара.

— Я называю себя Скаем[261], — объявил Стэнли.

Сония смотрела на его покрытые черной тюремной татуировкой руки, отсчитывавшие хрустящие новенькие американские доллары: ее гонорар. Потом он подкинул еще несколько сотенных сверх оговоренной суммы — в качестве премии. Она была не настроена отказываться.

— Как вам, а? Скай! Небо — предел. Небо повсюду. Голубое Небо улыбается мне.

— Круто, — сказала Сония, собирая деньги. — Кто тебя надоумил?

— Есть такой персонаж в «Парнях и куколках». Клевый парень. Игрок. Он мне нравится. Похож на меня.

— Мы в Нью-Йорке ходили смотреть «Парней и куколок», — прочувствованно сказала Мария-Клара. — Типичный мюзикл. Мы подумали о тебе.

— «Удачи, ле-еди», — пропел Стэнли. — А еще мы ходили в «Рейнбоу-руф». — Он присвистнул. — Я о таком местечке мечтал, когда был мальчишкой.

— Америка такая сложная, — сказала Мария-Клара. — Никаких правил не соблюдают, не знаешь, чего ожидать. В мужчинах нет шарма, но женщины милы — так мне показалось. Но они такие сильные, а мужчины слабые.

— А в Советском Союзе вообще слыхали о «Рейнбоу-рум»?[262] В твоем детстве?

— Что? — возмутился Стэнли. — Все знают о «Рейнбоу-руф»! Все это знают. По крайней мере — Скай! То есть я. И что оно принадлежит Скаю! Заведение Ская.

— «Рейнбоу-рум-ист», — сказала Сония.

Она знала, что чувством юмора Стэнли не блещет, вопреки его собственному мнению. Однажды она видела, как он до потери сознания избил швейцара черенком метлы за фамильярное обращение.

— Темнокожие американцы мне понравились больше, — сказала Мария-Клара. — Мы вспомнили о тебе, Сония. То, как они двигаются. А другие, которые янки, такие нескладные. Такие грубые. Они сами этого не понимают, правда? Как большие дети.

— Да, — ответила Сония. — Не могу жить с ними, не могу жить без них, понимаешь, о чем я?

— Чертовски верно! — поддержал ее Стэнли-Скай. Он был восхищен. — Абсолютно.

Мария-Клара подошла ближе, пошатываясь на высоких каблуках. На ней были обтягивающие брючки с блестками от парижского модельера. Взяла Сонию за подбородок:

— Судя по глазам, ты себе на уме. Я знаю, что ты себе на уме. Но не знаю, о чем ты думаешь. Стэнли, что скажешь?

— Она моя Сония, — сказал Стэнли-Скай. — Моя Сонечка.

Когда Сония собралась уходить, Стэнли задержал ее. Разиэль ждал в дверях.

— Сонечка! Ты едешь в Газу, да?

— Скорее всего.

— Ты, может, едешь на ооновской машине, а? Потому что я хочу переправить кое-что туда. Но сам поехать не могу, я ж еврей. Меня там, к черту, убьют, правильно? И я никого другого не знаю. А для тебя это пара пустяков. На ооновской машине.

— Я не могу достать ооновскую машину, Стэнли, — сказала Сония. Она чуть не сказала, что не хотела бы ничего ему возить, но вовремя себя одернула. — Я еду с Нуалой. У нее машина Детского фонда.

Стэнли поморщился:

— Нуала…

Мария-Клара тоже состроила гримасу:

— Нуала. Мне она не нравится.

— Нуала всегда лезет к солдатам, — сказал Стэнли. — Вечно задирает их. Не хочу, чтобы она что-то возила.

— Я рада бы помочь, — сказала Сония, — но, боюсь, не смогу.

Мария-Клара, широко раскрыв глаза, смотрела, как она нагло лжет. Стэнли сохранял улыбку.

— Ладно, не беспокойся. Все в порядке.

Нуала поджидала ее после окончания представления. По прибрежным улицам еще бродили редкие неугомонные гуляки и бездельники. Сония и Нуала сели за уличный столик кафе «Орион».

— Так ты встречаешься с Кристофером? — спросила Нуала.

— Не то чтобы встречаюсь… А ты как?

Нуала покачала головой.

— Ты часто бываешь у Стэнли. Стала фанаткой джаза?

— Помогает развеяться после сектора, — ответила Нуала.

— Я скучаю без тебя, — сказала Сония, когда принесли кофе. — Скучаю по Сомали. Наверно, ужасно, что я говорю такие вещи?

— По мне, так нет. Мы приносили пользу. А по революции? — спросила Нуала, чуть помолчав. — По ней тоже скучаешь?

— Думаю, она закончилась.

— Никогда. — Нуала оглядела улицу, словно кто мог их подслушивать. — Никогда, — прошептала она. — Не для меня.

Сония, нахмурясь, смотрела в чашку с тепловатым эспрессо.

— Тебе покажется наивным, — проговорила она, — но, думаю, в Иерусалиме происходит что-то важное.

— И что бы это могло быть? Второе пришествие или что-то в этом роде?

— Для меня Иерусалим не то же, что для тебя, — сказала Сония подруге. — Я верю в его особость. И думаю, что могу найти в нем то, зачем туда ехала.

— Ах, Сония, — вздохнула Нуала. — Каждому свое, наверно. Ты такая, какая есть.

— Разве ты когда-то не была верующей, Нуала?

— Я? Была, конечно. Собиралась стать монашенкой, как всякая маленькая дурочка в графстве Клэр.

— Ты больше не веришь?

— У меня была эгоистичная, нездоровая вера. Вера подростка. Теперь я повзрослела, надеюсь. И верю в освобождение. Что если оно возможно для меня, то возможно и для каждого. И что я не добьюсь его для себя, пока все его не добьются.

— Понимаю, — сказала Сония.

Нуала проводила ее до ночной стоянки шерутов и посадила в машину, идущую до пансиона текке, немецкоговорящих израильтян, в Герцлии.

— Кстати, — спросила Нуала, — как у тебя со связями на горе Злого Совета? Можешь ты получить у них белую ооновскую машину?

— Господи! Только что Стэнли просил меня о том же. Что происходит?

— Ничего не знаю насчет Стэнли, — ответила Нуала. — А я в списке у Цахала. В определенные дни они задерживают меня, держат часами. Когда белая машина, они, если заняты, просто машут: проезжай, мол.

— Я с ними не общаюсь, — сказала Сония. — У тебя же есть удостоверение НПО.

— Ты права. С этим нет проблем. Но дело в том, что нам может понадобиться твоя помощь. Во имя старой дружбы.

— Нуала, я не могу достать машину.

— Но ты могла бы поехать со мной. Взять кого-нибудь еще. Я хочу сказать, что чем больше нас будет, тем лучше.

— Не знаю, Нуала. Ты не везешь оружие, нет?

— Ты всегда знала, — сказала Нуала, — что мы делаем и что у нас есть.

— Ты не имеешь дел со Стэнли, нет? Все эти наркотики…

— Стэнли не мой тип. Хотя мне нравится его татуировка.

— Ладно, — сказала Сония. — Я тебе помогу, но только если это не причинит никому вреда. Позвони мне.

Нуала улыбнулась и наклонилась поцеловать ее.

В одном из гостевых домиков во дворе Галилейского Дома Януш Циммер и Линда Эриксен сидели рядышком на валлийском пледе, которым Линда аккуратно вновь покрыла постель после их с Янушем любовных утех. Домик был тот самый, с «Козлом отпущения» Холмана Ханта на стене, куда месяц назад заглядывал Лукас.

Сейчас домики у стены были зарезервированы для приглашенных евангелистов и главных их спонсоров, подписывавших векселя, харизматиков, приезжающих обновить свою харизму, переводчиков с арамейского и прочих друзей и лиц, сотрудничавших с Домом. К последним относились и Циммер с Линдой.