— Закрыт, сдох, капут. Утром прихожу на работу, а этот поганый туземец мне говорит, что я уволен. Они забрали мои бумаги, папки — весь мой труд пропал. Мне не позволяли делать копии на работе.

— Вы не сохраняли копии?

— Да, вы правы, кое-что сохранял. И не я один. Но права на публикацию принадлежат Галилейскому Дому. Я имею в виду, что они мои издатели.

— Зачем же вы отдали им права?

— Господи! Да у них громадный издательский дом и телеканал! Они намеревались сделать из этого бестселлер в Штатах! Всемирный бестселлер! Типа: «Тайны храма». Выпустить миллионы видеокассет.

— Ну, вы можете подать на них в суд в Америке.

— Значит, мне нужно туда ехать, — горько сказал Лестрейд.

— Сейчас это вовсе не страшно, — уверил его Лукас. — Тысячи англичан живут в Нью-Йорке и едва ли видят хоть одного американца.

— Как бы то ни было, — с растущим негодованием сказал Лестрейд, — это не ваше дело. Я уезжаю.

— Куда?

— Слушайте, Лукас, вам не все равно?

Шум на улицах становился все громче. Лестрейд вышел в свой садик на крыше и глянул вниз:

— Дерьмо! — От злости и нетерпения он перешел на фекальную лексику. — Привет, гудбай, хрен тебе и все прекрасно. Вот все, что услышал от ублюдков.

— Вам повезло больше, чем Эриксену.

— О чем вы? — презрительно фыркнул Лестрейд. — Чертов Эриксен мертв.

Раздался стук в дверь, и появился служитель-палестинец, вид у него был несчастный и испуганный. Он что-то сказал Лестрейду по-арабски, после чего профессор посторонился, чтобы пропустить в квартиру двоих. Одним из них был ястребинолицый Иэн Фотерингил.

— Здорово! — сказал Фотерингил Лукасу.

— Здравствуй! — откликнулся Лукас.

Обмен коротким приветствием скрывал обоюдную напряженность, вызванную неожиданной встречей. Лестрейда, похоже, встревожило то, что они знали друг друга. Он нервничал все сильнее по любому поводу, что было понятно, учитывая шум, доносившийся с улицы.

Человек, пришедший с Фотерингилом, был широкогруд и усат, уроженец Ближнего Востока неясной национальности. Ничто во внешности или одежде не свидетельствовало о том, что он одного с ними поля ягода. Глядя на него, Лукас спрашивал себя, не видел ли он его раньше, в секторе Газа.

— Да тут вещей до черта, — сказал Фотерингил, безразлично глядя на багаж доктора Лестрейда. — До машины не дотащим.

— Не дотащите?! — гневно воскликнул Лестрейд. — Не дотащите?! Не дотащите мой багаж? А я думаю, что еще как дотащите!

Но Фотерингил пристально глядел на Лукаса.

— Не могу не спросить, — сказал он. — Это мучит меня. Вспомнил наконец тот стих о rillons и rillettes?

— Ах, да-да. — Лукас поскреб подбородок. — «Rillettes, Rillons…» начал он. — Нет, не так: «Rillons, Rillettes… по вкусу схожи… но сдуру…»

Но вспомнить не получалось. Забыл напрочь.

Спустя несколько часов после завершения обхода в больнице Шауль-Петак Пинхасу Оберману удалось дозвониться до Сонии в ее квартире в Рехавии. Голос у нее был заспанный, словно Оберман разбудил ее.

— Просто оставайся там, — велел он ей. — Я выезжаю.

Он прихватил с собой странный чертеж, который Лукас нашел в Голанских горах. Когда Сония увидела чертеж, она сравнила его с одним из листов, подобранных ею в минивэне.

— Это чертеж помещений под Храмовой горой, — сказал Оберман. — Вероятно, там заложена бомба.

Разиэль, лежавший на диване, попытался подняться, но смог лишь сесть, опершись о диванный валик.

— Где Крис? — спросила Сония.

— Поехал искать доктора Лестрейда в Галилейский Дом. Пытается узнать, где бомба.

— Линда! — воскликнула Сония.

— Да, — кивнул Оберман, — мы так считаем.

— Кто такой Сабазий?

— Сабазий, или Сабаоф. Еще один синкретический бог. Вроде того, какого ты, Де Куфф и ваши друзья создавали. Золотой телец, если хотите.

— Мог кто-нибудь прикрепить к нему бомбу?

— Кто-нибудь мог. Где ваш совершенный мастер?

Сония указала на спальню. Оберман вошел к старику:

— Вы Машиах, мистер Де Куфф?

— Никогда так не считал. Разиэль увидел мой тиккун. И я подумал, чему быть, того не миновать.

— Да или нет, пожалуйста. Машиах? Не Машиах?

— Если нет, — сказал Де Куфф, — если не сумею исполнить свой долг, я умру.

— Не думаете, что вы больны?

— Во мне страдают души. Они рвутся из моего тела. Плачут и стенают. Требуют, чтобы я занял свое место среди них.

— Что это за души?

— Иешуа, который был Христом. Саббатай из Смирны. Элиша бен Авуя. Есть и другие.

— Вы видите их?

— Я слышу их. А прежде всего, чувствую.

— А когда они рвутся из вашего тела, это болезненно?

— Да, — ответил Де Куфф. — Боль ужасная.

Оберман пометил себе, когда в последний раз Де Куфф принимал литий: это было полгода назад.

— Не думаете ли вы, что Ральф Мелькер — Разиэль — злоупотребил вашим доверием?

— Он слишком молод для такого ответственного дела.

— Вы слишком озабочены проблемой ответственности, — заметил Оберман.

— В жизни нет ничего важнее, — сказал Де Куфф.

Оберман решил поместить старика в больницу, пока не появится возможность обеспечить ему более стабильные условия.

— Я дам вам кое-что, что поможет спать подольше. Вы еще слишком ослаблены. Дам снотворные таблетки и что-нибудь, чтобы запить.

Когда он вышел достать сок из холодильника, Сония разговаривала по телефону. Подруга-датчанка из неправительственной организации позвонила ей из Тель-Авива, чтобы рассказать о смерти Нуалы и Рашида. Оберман наливал томатный из банки, а Сония пересказывала ему то, что услышала о казни.

— Их, должно быть, обвиняли в некой смерти, — заявил Оберман.

— С таким же успехом могут обвинить и меня, — сказала Сония.

— У них достаточно других поводов, чтобы обвинить тебя.

В спальне Де Куфф запил таблетки соком и вскоре погрузился в сон.

Доктор Оберман перешел в гостиную и посмотрел на Разиэля:

— У него расширены зрачки. Он на героине.

— Он снова сел неделю или около того назад, — сказала Сония.

— А может, все-таки раньше?

— Нет. Только в последнюю неделю.

— Ты знала об этом?

— Нет. Узнала только вчера.

— Извини за вопрос, но ты же внимала каждому его слову. Он приносил тебе послания из садов херувима. Ты нью-йоркский музыкант — и ты не могла понять, что он колется?

— Я не присматривалась, док.

— Ну конечно, тебя занимала магия.

— Вот именно.

— Праздник новолуния.

— Новолуние, точно.

Оберман позвонил в Шауль-Петак распорядиться, чтобы приготовились принять Де Куффа, и, быстро собравшись, сказал напоследок:

— Если бомба есть и она взорвется, тебе лучше оставаться дома. — Сония промолчала; он посмотрел на нее и покачал головой. — Но ты, конечно, не послушаешь совета. Будешь на улице. Я говорю с глухой.

— С Преподобным все в порядке? — спросила она.

— С Де Куффом? Думаю, физически он здоров. Я хочу подержать его в больнице. Если он вам, ребята, больше не нужен.

— Не кивай на меня, — сказала Сония Разиэлю, когда Оберман ушел. — Я думала, что это борьба без оружия.

Он нашел свое хозяйство и снова ширнулся. Рассказал, что «рыжая телица без порока»[445] рождена в Галилее — для жертвоприношения в Храме, требуемого при обряде очищения.

— Я ничего не знаю о бомбе, — сказал он. — Не знаю, где она. Меня это не интересовало.

— Почему, Разиэль? Как это могло тебя не интересовать?

Потому что, как выяснилось, он не верил, что бомба сработает. Не в буквальном смысле. Могущество предотвратит взрыв.

В то же время творение совершилось в уничтожении. Равновесие может быть восстановлено только через хаос. Посредством взрыва, в котором отразится происшедшее в начале времен.

Так что он взял на себя ответственность за предание города силе разрушения, господству Дина, Левой Руки. Он верил в пресуществление всякой формы, в возвращение всего к сущности первого Адама.