Недавно в Бир-Зейте светский список ООП выиграл у списка исламских фундаменталистов на выборах в студенческий совет. Это было воспринято как хороший знак.

— Ребята-исламисты говорят, что израильтяне собираются разгромить мусульманские святыни на Храмовой горе, — сказала Бернадетта. У нее были маленькие сережки в ушах, на шее — крестик, как у Мадонны, но, конечно, это значило очень разные вещи в Иерусалиме и Саут-Бич. — Вы целый день слушали проповеди?

— Мистер Лукас не знает арабского, — объяснил ей Чарльз.

— Ну еще бы! — неприязненно заметила юная женщина. — Не многие американцы знают.

— Что, это все с проповедей началось? — спросил Лукас.

— Утром харедим пришли к Дамасским воротам. Опрокинули прилавки. Били людей, даже европейцев. Говорили, что разрушат мусульманские святыни.

— Похоже на провокацию, — сказал Лукас, подумав, что воинствующие сионисты, возможно, думают спровоцировать беспорядки среди палестинцев и под шумок осуществить свой план. А беспорядками пахло не на шутку, и чем дальше, тем больше.

— Что Америка собирается предпринять? — спросил Чарльз Лукаса. — Харам хотят захватить. Все говорят об этом. Война будет.

— Я не знаю, — ответил Лукас. — В американском консульстве знают не больше нашего.

— В это никто не верит, — сказала Бернадетта.

— Никто, — поддержал ее Чарльз.

— А ты сама? — спросил Лукас у Бернадетты.

Та пожала плечами:

— Может, правительство думает одно, а ЦРУ — другое.

Год учебы за границей творит чудеса, подумал Лукас. Приучает мыслить критически. И сказал:

— Мы пока еще держим посольство в Тель-Авиве. Это что-то значит.

Бернадетта посмотрела на него с вежливой снисходительностью. Она была студенткой колледжа Святого Креста[440] в Вустере, штат Массачусетс, и проходила годичную стажировку в университете в Бир-Зейте в те периоды, когда он бывал открыт. Лукас обнаружил, что в стране находятся сотни арабо-американских студентов, столько же, сколько приезжающих молодых еврейских студентов.

— На занятиях… на занятиях здесь… мы читаем, например, Ноама Хомски[441]. Слышали о нем?

— Конечно, — ответил Лукас.

— Правда? Потому что многие американцы не слышали. Мы читали его «О власти и идеологии». Таких вещей нигде не услышишь.

— Что, в Святом Кресте не проходят Хомского?

— Разве что на политологии. Когда касается Латинской Америки. Я даже не знала, что он писал о Ближнем Востоке.

— Когда-нибудь разговариваете с еврейскими ребятами там? — Лукас махнул рукой в сторону другой части города.

— Иногда. Но здесь все по-другому. Все напуганы. Многие их ребята ходят с оружием. Они думают, что мы террористы. Вроде бы мы из Америки, они из Америки — но здесь все перестают быть американцами.

Лукасу пришло в голову, что, если бы это можно было устроить, год, проведенный в стране третьего мира, когда перестаешь быть американцем, мог бы стать полезным добавлением к образованию каждого молодого американца. В сочетании — в качестве абсурдного контрапункта — с обязательным чтением великого труда М. Бургиньона «Америка», его описанием путешествий, нравов и наблюдениями над броненосцами.

— Возвращайся в другую часть города, — сказал Чарльз Лукасу. Слова «другая часть города» Чарльз всегда произносил с неприязнью. — Или переночуешь у меня тут, на полу.

— Ты действительно думаешь, будут беспорядки? — спросил Лукас.

Чарльз жестом показал на ванну, полную мокнущих покрывал.

— Некоторые боятся, — сказала Бернадетта, — что они придут сюда и всех нас убьют.

— Старые женщины, — кивнул Чарльз, — говорят, что будет как в сорок восьмом году.

— А там, — Лукас показал рукой в сторону западной части города, — думают, что вы придете и убьете их.

— Спи с паспортом, — сказал Чарльз племяннице. — Сейчас все спят с паспортом под подушкой.

— Спать? Ты, наверно, шутишь.

Чарльз проводил Лукаса к выходу и затворил за ним железный ставень.

В сложившихся обстоятельствах, рассудил Лукас самый важный человек в городе, единственный, кого желательно было бы навестить, учитывая «информацию по тарифу», это сам великий копатель. Гордон Лестрейд.

Углубляясь в Мусульманский квартал, Лукас услышал скандирование толпы. Он прошел мимо групп молодежи, собравшейся в конце улиц, которые вели к воротам и стенам Харама. Виднелось несколько палестинских флагов, но большинство молодых людей, мимо которых прошел Лукас, собрались под большими зелеными знаменами. На некоторых начертана шахада: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Его»[442].

Чем дальше шел Лукас, тем громче звучали голоса. Идти спать, казалось, никто не собирался; улицы были запружены людьми, но все магазины закрыты. Повсюду огни, но внушающие не покой, а тревогу. Нервно блуждающие лучи дешевых фонариков; туристские фонари, фары, снятые с автомобилей, разноцветные прожекторы, гирлянды ламп на мечетях.

И ни одного израильского патруля. Лукас ловил на себе мрачные и угрожающие взгляды. В спину били маленькие камешки, но несколько прилетели из темноты впереди. Было не опасно и не больно, просто периодический дождь маленьких грязных камешков, невидимых оскорблений. Словно он опять оказался в Газе, только это был Иерусалим.

И, перекрывая шум толпы, усиленные громкоговорителями, не прекращаясь звучали призывы муэдзинов — отчаянные, молящие, яростные. Лукас почувствовал, что момент, который он так долго себе представлял, вот-вот наступит — момент горькой истины, когда придется решать, бежать ли и куда. И, как у Ирода, сердце терзали сомнения.

Подходя к австрийской монастырской гостинице, расположенной в месте, где Виа Долороза смыкалась с Мусульманским кварталом, он с нервным удовлетворением услышал приглушенные звуки музыки Рихарда Штрауса, плывущие по буйствующим улицам из квартиры Гордона Лестрейда под крышей.

Главный вход в гостиницу был закрыт щитами, как и окна первого и второго этажа. Но деревянная дверь со стороны переулка, которая прямиком вела к Лестрейду, была хотя и заперта, но еще не закрыта щитом. Лукас принялся колотить в нее кулаком, по возможности настойчиво и одновременно осторожно. На улицах творилось невообразимое. Вопя во всю глотку, по ним проносились толпы мучеников, жаждущих крови.

Минуту спустя — то ли ждал кого-то, то ли из любопытства, то ли просто опрометчиво — дверь отворил палестинец-швейцар:

— Вы к доктору Лестрейду?

— Верно.

— Быстрей, — сказал швейцар, отступая в сторону.

Наверху Лестрейд метался по квартире, в настроении более соответствующем «Тилю Уленшпигелю», нежели «Кавалеру розы»[443], каковая опера и стояла на проигрывателе.

— Мои чертовы растения! — закричал он. — Могу я рассчитывать, что гостиница польет мой садик?

— Конечно, — сказал Лукас. — Они же австрийцы.

Лестрейд вздрогнул и обернулся. Кого бы он ни ждал, это явно был не Лукас.

— Какого черты вы тут делаете?

— Гм, освещаю исторические события.

— Совсем свихнулись или что? Кстати, убирайтесь из моего дома.

Вещи доктора Лестрейда, которых набралось изрядное количество, были собраны в гостиной и ожидали вывоза: чемоданы и древние пароходные кофры, которые выглядели так, будто ждали наклейки «Левый борт. Правый борт»[444], много деревянных ящиков и несколько картонных коробок с книгами.

— Не могу поверить, что вы покидаете Иерусалим, — сказал Лукас. — Я думал, здесь ваш дом.

— Был дом, — вздохнул Лестрейд. Он в полном расстройстве посмотрел на Лукаса. — Послушайте, старина, сделайте одолжение, уйдите. Я страшно спешу. И не в том настроении, чтобы отвечать на вопросы.

— Извините. Но что случилось с Галилейским Домом?