— Для нас было бы лучше, любовь моя, — сказал Циммер, — если б мы жили в менее бурный период истории.

— Есть, кажется, древнее китайское проклятие: «Чтоб тебе жить в интересные времена».

— Ну, ко мне оно перешло по наследству, — сказал Циммер. — Я родился перед холокостом, родился вопреки здравому смыслу. И по сей день оно остается на мне. Единственное мое благословение — это ты, моя помощница.

— Вряд ли я чье-то благословение, — скромно сказала Линда. — Для бедного Теда я точно не была благословением. Я была нужна ему здесь, но оставила его. Знаю, я в ответе за то, что случилось.

Циммер пробурчал что-то успокоительное. У него не хватило решимости опровергать ее.

— Но он чувствовал себя здесь чужим, — сказала она. — А я здесь как дома.

— Да.

— Я почти невежда. Меня не воспитали в вере.

— Если говорить о крещении, то тебя крестили огнем, — сказал Циммер.

Линда вышла на середину комнаты и скрестила руки на груди: скорбная Руфь в чужих полях[263].

— Хорошо. Что я должна делать?

— А вот что, любовь моя, — сказал Циммер. — Нуала Райс регулярно ездит в сектор Газа за наркотиками в обмен на оружие.

— Ты знаешь об этом? — в ужасе спросила Линда. — Почему не сообщишь властям?

— Ты про Шабак? У нас есть кое-какие контакты в Шабаке. И должен тебе сказать, власти прекрасно осведомлены об этом трафике. Так они вооружают одну из группировок ООП, которую, по их мнению, могут контролировать и таким образом поддерживать там порядок.

Линда была в шоке:

— Но наркотики будут употреблять евреи!

— Немногочисленные отбросы общества. Большая часть наркотиков разойдется в Хайфе и Назарете. По крайней мере, так говорят. В любом случае твое участие сведется главным образом к следующему: ты воспользуешься своим положением в Коалиции по правам человека для поездок в сектор. Так часто, как сможешь, будешь брать с собой Сонию Барнс, и постарайся проследить, чтобы она была внесена в документы в качестве сопровождающей Нуалы Райс… Мы хотим, чтобы создалось четкое впечатление, будто они работают совместно. Например, можешь сказать ей, что есть информация об избиении в Джабалии тех, кто швыряется камнями, а ты поехать не можешь. Попроси ее проверить эту информацию для Коалиции по правам человека. Оказать тебе такую услугу… Если возможно, пусть переночует там. Это не должно составить трудности, поскольку парень Нуалы живет в Джабалии. Если возникнут проблемы с Цахалом, с кем-нибудь, кто не участвует в этом деле, — мы пошлем тебя, чтобы выручить их.

— Когда нужно ехать?

— Мы пока не знаем точно. Но скоро.

— Цель, наверно, в том, чтобы остановить трафик? — предположила Линда.

— Цель в том, чтобы уничтожить вражеские алтари на Храмовой горе. Снести их и построить Храм Всемогущего.

— Боже мой! — воскликнула Линда. — Будут бунты. Будет война.

— Верующих это не остановит: иногда Всемогущий хочет, чтобы мы жили в мире. Иногда требует войны.

— Как? — спросила Линда. — Как вы этого добьетесь?

— Узнаешь в свое время, — рассмеялся Циммер. — Я и так сказал тебе больше, чем следует.

— Все что угодно, — сказала Линда, дрожа. — Все сделаю, что ты хочешь.

— Знаю, дорогая. — Циммер погладил ее по голове. — Я очень на тебя рассчитываю и не сомневаюсь, что для тебя это важно. Что же до дальнейшего, то все у нас будет как прежде. О деталях будешь узнавать по мере надобности. А пока можешь продолжать учиться.

— Да. Я сделаю все, что ты хочешь. Если это ради этой страны. Если это ради тебя.

— Уверяю, — сказал Циммер, — тебе будет место в том мире, который обязательно наступит.

— Рядом с тобой.

Циммер рассмеялся:

— Ну, в той мере, насколько это будет зависеть от меня, непременно.

Линда, которая не могла похвастаться развитым чувством юмора, бросила на него пристальный взгляд. Но потом успокоилась:

— Как странно, что рядом с Пинхасом Оберманом, насмешником, космополитом, я обрела веру. Без тебя этого бы не произошло.

— Может быть, — сказал Циммер, закуривая сигарету, — может, так было задумано свыше.

Утром, перед поездкой в Газу, Лукас решил, что должен посетить мемориал Яд-Вашем. Но сперва зашел в булочную рядом с улицей Бен-Иегуда и взял кофе и круглое яблочное нечто, рецепт которого хозяева вывезли, наполовину позабыв, из Центральной Европы. Было солнечно, улица заполнена бодрыми толпами. Машину он оставил в гараже и поехал в мемориал на такси.

Потом он вспоминал обо всем в мельчайших подробностях. В то особое утро его немедленно поразили несколько вещей. Во-первых, фотография — самая большая в зале, посвященном истории, — главного муфтия Иерусалима, принимающего парад мусульманских штурмовиков боснийского СС в фесках с кисточкой. Это сразу вызвало у него ассоциации с заголовками в свежих газетах.

Самое тяжелое впечатление оставили дети в концлагерях. Некоторые пытались рисовать фей и принцесс, будто были в безопасности у себя дома, а не в плену у извергов в ожидании смерти. Лукас был, в первую очередь, просто потрясен и растерян — и убежден, что все окружающие испытывают ту же растерянность. Посетители избегали встречаться друг с другом глазами. Перед этим он попросил Сонию пойти с ним, и та объяснила, что ходить туда следует в одиночку. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, как она была права. Выйдя наружу, он расплакался.

У монумента из неотесанного камня, возле Вечного огня, он вслух произнес молитву из книжечки, купленной у какого-то всклокоченного человека за шесть шекелей:

— «О Владыка Вселенной, сотворивший эти души, сохрани их в памяти твоего народа».

Неизбежно возникли вопросы. А где он мог бы оказаться в такой ситуации? Что смог бы сделать? Как бы вел себя и как бы кончил? Был бы мишлинге первой или второй степени и какая между ними разница? Что сталось с семьей отца? Карл Лукас никогда не рассказывал ему об этом, никогда не приводил в пример.

Возможно, там произошло разделение мира на род тех, кто ответствен за это, и остальных, кто непричастен. Это было разделение, труднопереносимое лично для Лукаса. Каждый заглядывал во тьму настолько глубоко, насколько мог или осмеливался. Каждый хотел ответа, ориентира для растерявшегося. Каждый хотел, чтобы смерть и страдание что-то значили.

Нуала вела машину. Сония сидела на заднем сиденье с книгой на коленях: «Они видели Бога» Зоры Нил Херстон[264]. Ей удалось-таки достать для них ооновский минивэн.

— Ну, так я побывал там, — сказал Лукас.

— В Яд-Вашем? — спросила Сония. — В один день и Яд-Вашем, и Газа? Жить надоело, что ли?

— Нечем было заняться. Хотел как-то убить время.

— Значит, сходил. И ничему не поразился, да?

— Я бы так не сказал.

Нуала за рулем молчала.

— Я слыхал, что в Газе есть отличный рыбный ресторан.

— Рыба отличная. Но пива не наливают, — сказала Сония.

— Так какая у нас программа? — спросил Лукас.

— Фонд сотрудничает с несколькими местными группами самопомощи в Аль-Амале, — объяснила Нуала. — Они организовали собственную школу и больницу, и мы им помогаем. Везем им зубные щетки. В секторе их сложно приобрести. Мыло. Все это стоит слишком дорого. Все израильское. Немного напоминает Америку и Кубу. В любом случае я подумала, что тебе будет интересно взглянуть. Провести там ночь.

— А что те головорезы, о которых ты рассказывала? Еще не угомонились?

— Абу и его банда на прошлой неделе были в Рафахе. Конечно, они могут появиться в любое время. Зря ты решил не писать об этом.

— Невозможно писать обо всем.

— Что ж, там много такого, о чем стоит написать.

Долгая дорога заставила Лукаса вновь задуматься о том, что ему всегда было непросто общаться с Нуалой Райс. Мешало острое, без сентиментальности влечение, которое он испытывал к ней и к которому примешивалась своего рода обида и печальная гордость. Кроме того, ей был свойствен снобизм авантюристки, не имеющей ни капли снисхождения к людям застенчивым, созерцательным или противоречивым. Она была ходячим вызовом — моральным, сексуальным и профессиональным.