— И пишете о религии?

— О войне, главным образом.

— По решению суда я больше не даю интервью.

— Тогда попрошу вас об одном. Только дать мне совет. Конфиденциально. Не для печати.

— Хотите, чтобы у меня были неприятности? — спросил Герцог почти шутливо.

— Не хочу.

— Понятно. Что ж, должен вас попросить. Если не трудно подождать, могу встретиться с вами по окончании исповедей.

— Конечно. Я подожду.

Он вышел из кабинки, как послушный мальчик, и сел на прежнюю скамью. Все это было так по-детски, но делать нечего.

Молодая блондинка по-прежнему стояла у алтарной ограды, вознося покаянную молитву, и он ей позавидовал. Когда она, перекрестившись, направилась к выходу, ему захотелось пойти за ней. Захотелось делить с ней ее веру, ее тайны, ее жизнь. Он почувствовал себя совершенно одиноким.

Больше никто не заходил к отцу Герцогу исповедоваться. Лукас задремал, сидя на скамье, а когда проснулся, церковь была пуста и священник в нефе смотрел на него. Свет в приоткрытых дверях потускнел.

— Простите! — извинился Лукас.

— Bien[310].

— Мы куда-нибудь пойдем?

Священник сел рядом с ним на скамью:

— Поговорим здесь. Если вы не против.

В нем было много от француза: обходительный, ироничный.

— Конечно не против, — сказал Лукас и чуть отодвинулся.

— Вы упомянули о своем смешанном происхождении. Это проблема для вас?

— Я был католиком. Веровал. Мне следовало бы понимать веру, но я не могу вспомнить, что это такое.

Герцог едва заметно пожал плечами:

— Когда-нибудь, может, вас и осенит.

— Меня тянет обратно. Но не очень получается припомнить тогдашнее состояние.

Это было совершенно не то, о чем он собирался говорить. Загнал себя в угол заготовленной стратегией интервью. Иногда, говорил ему редактор, надо рассказать историю своей жизни. Но он вышел за рамки, слишком раскрылся и снова потерял контроль над собой.

— В таком случае надо молиться.

— Я нахожу молитву нелепостью, — сказал Лукас. — А вы не находите?

— Наивно молиться по-детски, — сказал Герцог, — если вы уже не ребенок.

— Расскажите, что значит быть евреем, — попросил Лукас. — Это касается духовной области?

— «Нет уже ни Иудея, ни язычника, — процитировал отец Герцог, — нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе»[311].

— Это я знаю, — сказал Лукас. — Но принадлежность к еврейству должна что-то значить. Как связь между человечеством и Богом.

— Святой Павел говорит нам, что мы пребываем наедине с Богом. Что не подразумевает отсутствия у нас ответственности перед человеком. Наш моральный пейзаж обнимает все человечество. Но в конечном счете мы — отдельные мужчины и женщины, взыскующие благодати… Мы не можем стать менее одинокими. Вы спрашиваете, почему Бог явил Себя евреям? Думаю, можно найти тому социальные и исторические причины. Но факт тот, что мы не знаем почему.

— Вы чувствуете себя евреем? — спросил Лукас.

— Да, — ответил священник. — А вы?

Лукас задумался, потом ответил:

— Едва ли.

— Хорошо. Потому что вы и не еврей. Вы американец, так?

Лукас почувствовал себя отверженным. В нем заговорила гордость американца, и захотелось сказать Герцогу, что, мол, ни к чему выставлять его еще большим ничтожеством.

— Но я чувствую, — однако сказал он, — что какая-то часть меня жила прежде.

Помедлив, Герцог заключил:

— Не все, что мы чувствуем, является откровением.

Сконфуженный, Лукас приготовился рискнуть нарваться на оскорбление. Он действующий журналист, думал Лукас. Есть удостоверение; он может пойти куда угодно, говорить что угодно. Их голоса гулко звучали под каменными сводами.

— У раввинов-каббалистов, — сказал он священнику, — я нашел самые великие, какие только знаю, истолкования жизни и истины. И увидел, что они возрождают во мне религиозные чувства, которых я не испытывал…

— С детских лет?

— Да. И вот я задаюсь вопросом, не есть ли эти вещи то, что я знал всегда? Я имею в виду, вечно.

— Первый раз в Израиле? Вы можете подать на израильское гражданство. Это несложно устроить. Не с моей помощью, к сожалению.

— Я понимаю одно, исходя из другого.

— Мой вам совет: не рассказывайте рабби, что вас так увлекают книги, которых вы, вероятно, не способны понять, и написанные на языке, которого не знаете. А то он вышвырнет вас из кабинета.

— Это правда, — спросил Лукас, — что мы должны лишиться жизни, чтобы обрести другую?

— К несчастью, да.

— Но вы утверждаете, что продолжаете оставаться евреем.

— Потому что я еврей. Это мое самоощущение, моя проблема и мой путь к благодати.

— А мне как быть?

— Вам как быть? Вы американец в мире нищеты и страдания. Чего вы еще хотите?

— Веровать. Иногда.

— Послушайте, — сказал Герцог, — единственное, что я могу вам чистосердечно посоветовать, посоветовал бы вам любой священник — самый фанатичный, самый непросвещенный. Отдаться на волю Божию. Попробовать молиться. Попробовать веровать — и, возможно, уверуете. Говорится: если взыщешь Господа, Бога твоего, то найдешь[312].

Они еще немного посидели молча, потом Герцог откашлялся и собрался уходить.

— Спрошу как журналист о том, что называется подоплекой, не для ссылки на источник, — что вы сказали в суде?

Священник положил руки на спинку скамьи перед ними:

— Что в Израиле у меня есть право на получение гражданства. Всего-навсего.

— Это было… смело с вашей стороны. Вы же наверняка знали, какая будет реакция.

— Да, конечно, — сказал старый священник. — Ладно бы еще меламед[313]. А еврей, ставший монахом, — давний враг для них. Урод, без которого, как говорится, не бывает семьи. Порочное дитя, мститель, который обличал евреев, устраивал публичные споры и сожжения Талмуда. Каббалы, которую вы обожаете.

— Разве не этого вы ожидали? — Или желали, мысленно добавил Лукас.

— Я не сумел доказать свою правоту.

— Когда прочитал о вашем деле, — сказал Лукас, — я подумал о Симоне Вейль[314]. О том, как бы она поступила на вашем месте.

— А, да, Симона Вейль…

Но он знает, подумал Лукас, как поступила бы та. Отправилась бы в Газу и поселилась там, чем привела бы всех в ярость.

— Она отказалась креститься, — сказал Лукас, — так что в некотором смысле оставалась иудейкой. Есть ли для нее место в грядущем мире?

— Да, как для святой, — ответил Герцог. — Здесь для нее места нет.

— Слишком плохо, что в нашей религии нет бодхисатв. Что бы они собой ни представляли.

Герцог проводил его до двери:

— Простите, что не могу вам помочь, сэр. Но, понимаете, я не в состоянии. Не в моих силах дать вам веру одновременно в бодхисатв, каббалу и Иисуса Христа. Несомненно, в Америке такая вера есть.

Они стояли у выхода, возле распятия над купелью со святой водой.

— А каббала, — сказал священник, — действительно прекрасна. В конце концов христиане сами пришли к этому. Рейхлин[315], и Пико, и испанцы, даже во времена инквизиции. Однажды, если у вас хватит самодисциплины, вы, возможно, поймете ее — и она поможет вам.

— Почему все-таки вы приехали сюда? — спросил Лукас. — Почему пошли в суд?

— Потому что это святое. И помолиться за родителей на их земле. Хотя они не были религиозны.

— Они перевернутся в своих могилах.

— У них нет могил.

— Простите. Это правда, что вас спрятали в католической школе?

— В Венеции, — ответил Герцог. — Родители оставили меня под распятием. И я спросил их, моих родителей: «Что с ним случилось?» Имея в виду человека на кресте, фигуру Христа. Мне тогда было десять лет, и я не понимал, что такое распятие. Мы жили в Париже. После освобождения мне еще не было четырнадцати. Префект рассказал мне, кто я такой. Что я еврей. Что моих родителей, мою семью выдали немцам и те их убили. И мне пришло — как бы это сказать — осознание.