Во второй части «Зверинца» Зражевская в большей степени сосредоточивается на изображении сложности положения женщины-писательницы как «другого», существа, странного и уродливого с позиции стереотипных представлений о женственности, поддерживаемых и развиваемых мужской критикой. Письмо, адресованное П. М. Бакуниной, отчасти продолжает тему первого, «автобиографического», освещая следующий этап жизни женщины-писательницы, когда та уже рискнула выйти на публичную арену. Эта ситуация изображается как актуальное настоящее повествовательницы.
Подчеркнем еще раз, что речь идет не вообще о творчестве женщин, а о их выходе в публичность, на профессиональный писательский рынок, потому что, как пишет Зражевская,
дар слагать стихи или писать прозой в своем роде прекрасный дар, но, несмотря на никакое исполнение, соответствующее цели, — первый успех всегда зависит от общественного голоса, а голос этот очень много от критики журналистов и усердия книгопродавцев. Итак, для существования — поэту, прозаику, кому бы то ни было, но человеку с талантом — необходимы внимание к его трудам, снисхождение и главное, чтоб общий голос признал бы их ценными: то есть в обыкновенном смысле — расход на книги, немножко энтузиазма, еще больше терпения и бездна трудов. А без этого и всего этого вместе я убедилась, что лучше сидеть дома, а дома не сидится, беда да и только! Дорого издавать на свой счет и без расхода невозможно часто печатать вновь, а перестать печатать нельзя — пропадут все прежние труды: овеществить себя уже поздно, я слишком далеко зашла, чтоб ворочаться назад, вот та горькая и колючая рама, которая окраивает мою сладкую литературную жизнь (6–7).
Вышеназванные трудности поджидают любого «человека с талантом», но для женщины, с точки зрения автора, дело усугубляется особыми общественными и культурными предубеждениями, свойственными «зверям» и «зверюшкам» критики; можно уточнить — патриархатной критики, ибо Зражевская, разумеется не используя этого термина, в своей статье практически говорит о патриархатной предвзятости критики по отношению к женщине, описывая те препятствия, с которыми последняя сталкивается, пытаясь войти в литературный мир, где она кажется «странною, необыкновенною» (7), «где <она> как чужая» (8).
Во-первых, она называет свойственное критикам представление о противоестественности писательства для женской природы: «влечение сочинять, печатать и громко высказывать свои мысли считают за какую-то безобразную химеру с надутым лицом, дурными наклонностями и очень неприличною душе в женской обертке» (7).
В этой цитате названо и второе обвинение «зверям» патриархатной критики — это табуирование писательства как запретного для женщин «опыта»: «Что может сочинить девушка? о каких страстях заговорит она? — всякий укажет на нее, прибавляя: — видно, испытала это, мало, если подумала. Так говорит тот страшный зверь» (8).
На третий распространенный аргумент — отсутствие среди женщин великих мыслителей и писателей («Ньютонов, Кювье, <…> Шиллеров, Гете, Тассов и прочих равносильных гениев» (9)) — Зражевская отвечает очень развернуто и темпераментно.
Оттого именно и единственно, <…> что вы не готовите нас в Ньютоны и Декарты. Посмотрите: глаза наши острее, слух тоньше, осязание нежнее, вообще восприимчивость наша выше мужской. Нервы наши тоньше, мускулы у женщин не слабее мужских, посмотрите на крестьянку: она и пашет, и молотит, и дрова рубит, — исправляет все мужские работы. Дайте женщине школу, подчините ее с детских лет труду, труду и труду, учредите женские университеты, кафедры, и тогда посмотрите: дается ли женщине сильный и тонкий рассудок, основательность, гениальность, изобретательность и переносчивость трудов. <…> Не вы ли уверили нас, <…> что мы тогда только прекрасны и милы, когда мы ветреницы, куклы, болтушки, резвушки, что кроме пуклей, фероньерок, браслет, серег и контра-танцев нам не о чем и голову ломать, что все другое — дело мужчины (9–10).
Можно только удивляться, насколько точно Зражевская задолго до возникновения феминистской критики формулирует представления о гендерных патриархатных стереотипах. Ее слова о том, что «писательницы-самоучки, <избегая> мужских насмешек, <…> при первом порыве, в самом источнике <…> не развивают, напротив душат, уничтожают в себе упорную наблюдательность и размышление, от которых родятся великие гениальные истины» (10), созвучны суждениям Вирджинии Вульф из ее знаменитого эссе «А Room of One’s Own», ставшего своего рода культовым текстом феминистской критики.
Писательница моделирует в тексте традиционно мужскую точку зрения — и прямо (включая реплики воображаемых оппонентов, «рассвирепевших зверей» (11)), и косвенно — в собственных полемических ответах (например, выделяя дефиниции и атрибуты женственного с мужской точки зрения курсивом[451]), как в приведенной выше цитате. В этом случае, как отмечала Домна Стантон, «читательское Ты структурируется как репрезентация точки зрения общества на писательницу и таким образом персонификация запрета на писательство» [452].
Однако, вступая в диалог с этой патриархатной точкой зрения, Зражевская (как и Соханская) в своих ответах в определенной степени ее же и воспроизводит, приспосабливается к ней, повторяя расхожие представления о том, как должна писать женщина.
В качестве примеров можно привести ее призывы к писательницам создать произведения «на человеческом сердце и на том, что есть в нем нежного, кроткого, ласкового, божеского» (5). В отличие от писателей-мужчин — «владетел<ей>знания, мудрости, силы, рассудка», «услаждающих» себя, описывая «страстное, страшное, зверское», женщине остается «большой удел беспорочных человеческих страстей, о которых, как человек грешный и слабый, могу и я говорить не краснея» (8); она должна «услаждать людей живописью прекрасного, возвратить слову <…> его красоту, чистоту, святость» (9).
Поддерживая излюбленную критиками метафору «неопытного женского пера», из-под которого без руководства мужчины-наставника ничего вразумительного не может выйти, Зражевская говорит о своей «детской неопытности»; после страстных призывов к тому, чтоб создавались равные образовательные возможности для женщин, она успокаивающе пишет: «нет, нет! я не настаиваю, чтоб непременно женщинам дали университет, кафедру <…> тогда они действительно потеряют все прекрасное женское, <…> я говорю это так только в опровержение нашим гонителям» (10; курсив везде мой. — И.С.). Кроткий, грациозный, беспорочный, невинный, изящный и т. п. — все эти эпитеты определяли и ограничивали возможности женского творчества в критике того времени — как в сочувственных статьях (например, у Ивана Киреевского[453]), так и в памфлетах наподобие «Женщины-писательницы» Рахманного.
Но, воспроизводя эти стереотипы, Зражевская тут же энергично их опровергает. На вопрос оппонента (часть статьи построена в форме прямого диалога с критическими «зверями»): «А что вы понимаете под словом авторство?» — следует ответ:
Мышление, чувство и силу, внутреннюю, живую способность олицетворять словами видимые и невидимые предметы: ощущения, чувствования наши и внешние впечатления, добродетели, пороки, заблуждения, странности, и — забавляя ум, пленяя сердце, неприметно впечатлевать в них истины, необходимые для нашего благополучия, истины самопознания, которых без того слушать не станем. А этою способности) равно наделены мужчины и женщины. Всякая книга есть осуществленная мысль, чувство и сила писателя; если она доставляет мне наслаждение, пользу, то непременно светит, согревает и влагает в душу мою силу, сообщая какую-нибудь истину, которая своею новизною пленяет, животворит, и я готова вам показать сотни книг женского рода, которые выдержат эту пробу (11–12).
