В конце текста она еще раз подтверждает эту адресацию узкому кругу близких ей людей:
Тут оканчиваются <…> Записки мои. Я старалась изложить их единственно в память детям моим, по их желанию. Но испытав тяжкое несчастие в потере незабвенной дочери, я посвящаю их единственному сыну моему Василию, желая от души, чтобы он мог извлечь из них для себя что-либо полезное (388).
Жанр семейной хроники, истории рода был весьма распространен в русской культуре с конца XVIII века, Да и позже: достаточно вспомнить, что первая часть написанной на автобиографическом материале знаменитой трилогии С. Т. Аксакова называется «Семейная хроника» (первая журнальная публикация в 1854–1856 годах).
Для Софьи Скалон, как видно из приведенных авторских комментариев, такая семейная перспектива жизнеописания — сознательный выбор.
Основное (хотя не единственное) художественное пространство Воспоминаний — родовое семейное поместье — деревня Обуховка и соседние, принадлежащие братьям отца и другим родственникам, украинские селенья: Турбайцы, Кибенцы, Манжелея. Этот мир изображен как свой, теплый, родной, семейный в противоположность мрачному, сырому и холодному, чужому Петербургу. Практически все герои Воспоминаний — это близкие или дальние родственники: отец, мать, дяди, тетки, родные, двоюродные, троюродные братья и сестры: круг, в котором автогероиня существует прежде всего в качестве дочери и сестры.
Семейные ценности декларируются как самые важные и универсальные даже в совсем неожиданных контекстах. О молодом Гоголе, с которым Скалон была знакома, говорится, что его странная, на первый взгляд, самоуверенность, может быть, была предчувствием, «что имя его не останется в безвестности и что он будет талантом своим полезен и отечеству и семейству своему» (315, курсив мой. — И.С.). Идеализированная история «почтенного старика» Д. П. Трощинского не может быть до конца рассказана в жанре идиллии именно потому, что не имевший «правильной семьи» (у него была лишь незаконнорожденная дочь и внучка от нее) Трощинский умирал среди чужих людей.
Тяжко было видеть этого несчастного страдальца, окруженного людьми, которые с таким нетерпением ожидали его смерти и его наследства! Что не было у него своего семейства и детей, которые бы искренне сожалели о нем и непритворно оплакивали бы его кончину! (364).
Собственная жизнь рассказана в основном как часть истории семьи, как это довольно часто бывает в женских воспоминаниях. Чем это мотивировано в данном случае?
Софья Скалон родилась в 1796 или 1797 году и умерла, по одним источникам, в 1880-х годах[376], по другим — в 1861-м[377]. Ее Воспоминания закончены в 1859-м. Большая часть ее жизни пришлась на первую половину XIX века.
Как известно, дворянские женщины этого времени были выключены из мира государственной службы, их социальный статус определялся только по отношению к мужчине: «чин женщины определялся чином ее мужа или отца»[378].
Написание воспоминаний — это ответственный публичный акт (даже в том случае, если они пишутся для внутрисемейного употребления), он требует от автора как-то определить свой общественный статус. Принадлежность к роду, семье, включение себя наряду с отцом, братьями, дядями и т. п. в семейное Мы для женщины-мемуаристки в значительной мере определяли этот статус, служили способом социальной идентификации, если понимать под последней «процесс овладения <…> определенными структурами значений, которые присущи социальным системам и символическим взаимосвязям, являющимся общепринятыми в данной историко-культурной ситуации»[379].
С другой стороны, сосредоточенность на мире семьи объясняется и тем, что дом — гостиная, детская, кухня, кладовая, будуар[380], домашняя библиотека и т. п. — были основными пространствами женского существования в дворянской России первой половины XIX века.
Поэтому нисколько не удивительно, что Эстелл Елинек, проанализировав большой корпус женских автобиографических текстов, пришла к выводу о том, что «темы, о которых женщины пишут, заметно сходны: семья, ближайшие друзья, домашние дела. <…> Ударение сохраняется на личных делах — не на профессиональных, философских или исторических событиях, о которых чаще пишут мужчины»[381].
Реальные социальные обстоятельства ограничивали жизнь подавляющего большинства женщин пределами семьи и родственного круга, что сказывалось и на соответствующем наборе тем.
С другой стороны, можно поставить вопрос о том, не является ли предпочтение приватности (часто, как и в нашем случае, мотивированное адресованностью автобиографии детям) способом доказать «естественностьи» своего письма. «Трудно отделить, — замечает Домна Стантон, — манифестации женского отличия от стратегии приспособления женщин к культурным нормам»[382].
Быть матерью, дочерью, сестрой — это с точки зрения традиционной культуры естественные женские роли; следовательно, и писать «из этих ролей» — естественное и безобидное, безопасное занятие. Это хорошее прикрытие для женщины, которая приступает к самоописанию. Но, представляя свою автобиографию как рассказ для детей и близких, женщина тем самым изначально очерчивает границы допустимого: так, заведомо табуированным становится все, что связано с собственной интимной жизнью (мать — вне секса, ее тело — только материнское тело).
Софья Скалон, на первый взгляд, не пишет в своих Воспоминаниях об интимных сторонах своей жизни не только в «телесном», но и в духовном смысле слова. Вообще в тексте она редко говорит о себе и своих чувствах прямо.
Значит ли это, что текст Скалон вообще нельзя рассматривать как автобиографический? И. Подольская, автор предисловия к сборнику «Русские мемуары», снисходительно замечает: «…для нас интересны и узкосемейные воспоминания, когда они <…> рассказывают, как записки С. В. Скалон, об известных писателях, деятелях отечественной культуры»[383]. Размышляя далее о том, что мемуары так или иначе отражают личность автора, И. Подольская ссылается на другие тексты, включенные в сборник, но никогда не на Воспоминания Скалон.
Однако, с моей точки зрения, текст Капнист-Скалон (как, впрочем, любой текст воспоминаний и, в определенном смысле, как любой авторский текст) — это повествование о себе, саморепрезентация и построение собственной идентичности. Вопрос в том, как, каким образом, с помощью каких повествовательных технологий, до какой степени сознательно это осуществляется.
Как уже отмечалось, в рассматриваемом тексте не так много случаев прямого описания переживаний автора. Эти немногочисленные эпизоды связаны с воспоминаниями об испытанных повествовательницей в детстве и юности страхе (когда четырехлетней увидела на сцене вертепа смерть с блестящей косой), стыде (перед нарядными двоюродными сестрами за свое простое платье), горе (разлука с братьями), скуке одиночества, — то есть с такими детскими эмоциональными травмами и стрессами, о которых автор, вероятно, не может не упомянуть, но которые она не стремится комментировать.
О своих позитивных чувствах мемуаристка еще реже говорит прямо. Однако в главах о детстве и юности довольно много описаний природы, через которые Скалон показывает читателю собственный эмоциональный мир. Этот метод самовыражения через пейзаж принадлежит к числу привычных и допустимых, он создан литературной традицией сентиментализма и романтизма.
Реальные черты природного ландшафта накладываются в тексте на литературную модель «идеального пейзажа», того, что «по-латински именовалось locus amoenus — „приятным, восхитительным местом“, или „местом мест“»[384]. В описании окрестностей Обуховки у Скалон выделены все основные, устойчивые элементы идеального пейзажа: «1) мягкий ветерок, овевающий, нежащий, доносящий приятные запахи, 2) вечный источник, прохладный ручеек, утоляющий жажду; 3) цветы, широким ковром устилающие землю; 4) деревья, раскинувшиеся широким шатром, дающие тень; 5) птицы, поющие на ветвях <…>»[385].
