В главе «Некоторые черты из детских лет» немало внимания уделено подробным воспоминаниям о животных — друзьях детства автогероини: крошечной, разноглазой собачке Манильке, прирученной тетерке, которых мать, увидев страстную привязанность к ним дочери, отняла и выбросила. «В двенадцать лет, — замечает повествовательница, — все эти малолетние привязанности ребенка заменились сильным пристрастием к Алкиду» (277) — коню, который стал лучшим другом отрочества и первых армейских лет и которому посвящено немало страниц в Записках.
Не раз повествовательница отмечает, что Алкид — единственное существо, любившее ее ради нее самой — такой, какая она есть, без всяких условий. «Алкид <…> любит меня и не понимает разницы между белым и черным» (263). Конь зачастую описывается как своего рода alter ego автогероини: он такой же неукротимый, своенравный, свободолюбивый. После повествования о том, как мать «дрессировала» дочь принуждением, наказанием и добилась только ответного чувства ненависти и протеста, следует эпизод приручения Алкида — своего рода контрпример, дидактический урок со стороны дочери:
Я решилась употребить все, чтобы приручить его к себе, и успела; я давала ему хлеб, сахар, соль; брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила его, ласкала, говорила с ним, как будто он мог понимать меня, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за мною, как кроткая овечка (30).
Конь — единственный друг («к концу тринадцатого года моего от рождения <…> я не любила никого, исключая Алкида» (278)); вместе с ним она совершает побег из дома, делит все перипетии военной судьбы, у них схожий нрав и схожее предназначение — про Алкида не раз говорится, что он не создан для упряжки. Самое эмоционально напряженное место Записок — это, пожалуй, эпитафия погибшему коню[362]:
Алкид! Мой неоцененный Алкид! Некогда столь сильный, неукротимый, никому не доступный и только младенческой руке моей позволявший управлять собою! Ты, который так послушно носил меня на хребте своем в детские лета мои! Который протекал со мною кровавые поля чести, славы и смерти; делил со мною труды, опасности, голод, холод, радость, довольство! Ты, единственное из всех животных существ меня любившее! Тебя уже нет! Ты не существуешь более! (81).
Дежурный офицер, увидя, что я обнимаю и покрываю поцелуями и слезами бездыханный труп моей лошади, сказал, что я глупо ребячусь (82).
Немецкая исследовательница Зигрид Вайгель, говоря о способах, с помощью которых пишущая женщина старается преодолеть ощущаемую ею женскую неполноценность, ущербность, называет одним из первых выход в нейтральное детское «es»[363].
Это актуально и для Дуровой. В мужском сообществе, как уже не раз отмечалось, она маскируется не столько под мужчину, сколько под мальчика, ребенка, страхуя таким образом себя во многих рискованных ситуациях наподобие попоек, скабрезных разговоров, сексуальных авантюр и т. п.
Но в некотором смысле, по-моему, можно сказать, что функцию гендерно нейтрального es выполняют животные: они изображаются, как идеально естественные существа, и авторское самоотождествление с ними позволяет Дуровой в какой-то степени пережить или разрешить идентификационный кризис.
Что касается изображения женщин и мужчин в военной части записок, то оно, как правило, достаточно традиционно и укладывается в рамки существующих культурных канонов мужественности / женственности.
В мужчинах ценится храбрость, доблесть, честность — «надежные защитники, бравые молодцы» (217); женщины в большинстве своем рисуются с помощью традиционных клише: как пишет Мирьям Голлер, Дурова, описывая их, изображает только «обложки», то есть внешность, телесные детали. Женщины здесь (исключая автогероиню и ее мать) деперсонализированы, они представлены через стереотипы мужского канона, изображаются не как реальные, а как воображаемые существа[364]. Встречающиеся в Записках женщины — это или тип доброй старой хозяйки, или «прекрасная, как херувим», «как весенняя роза», «чистая непорочность» (100), или опасная соблазнительница.
Правда, тема исходящей от женщин опасности имеет в тексте Дуровой и еще один специфический акцент. Одна из проблем ее солдатской жизни — постоянный страх разоблачения, и именно он вызывает боязнь женщин.
Станкович не ошибся, — читаем в главе «Бал», — что я боюсь их; я боюсь их в самом деле; довольно женщине посмотреть на меня пристально, чтобы заставить меня покраснеть и прийти в замешательство: мне кажется, что взгляд ее проницает меня; что она по одному виду моему угадывает мою тайну, и я в смертном страхе спешу укрыться от глаз ее (104).
Женщины опасны для автогероини именно потому, что они чувствуют в ней «свою», видят ее настоящий пол, замаскированный мужским костюмом. Они выступают в роли соглядатаев и контролеров.
Ко мне подкрадывалась одна из женщин полковницы: «А вы что же стоите здесь одни, барышня, <…>». Это сказала она с видом и усмешкой истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью; я поспешно ушла от мегеры (49).
Однако, несмотря на все вышесказанное, нельзя согласиться с выводом Мирьям Голлер, что изображение женщин в Записках говорит о «дистанцированном отношении <автора> к женщинам, к женскому полу вообще»[365].
Есть категория женщин, которых Дурова изображает с неизменной симпатией и с которыми она частично себя идентифицирует:
Я хотя и убегаю женщин, но только не жен и дочерей моих однополчан; их я очень люблю; это прекраснейшие существа в мире! Всегда добры, всегда обязательны, живы, смелы, веселы, любят ездить верхом, гулять, смеяться, танцевать! Нет причуд, нет капризов. О, женщины полковые совсем не то, что женщины всех других состояний! (108).
Те, кого она называет «мои однополчанки» (108), как и сама повествовательница (хотя и не в столь радикальной степени), перешли границу сугубо женского мира с его системой запретов и ограничений, их «промежуточность» делает их более свободными — так же как и офицерских любовниц, маркитанток, которых Дурова тоже изображает с симпатией или, по крайней мере, с сочувствием, называя «амазонками»[366].
Но в то же время она, где только можно, подчеркивает мотив несвободы и зависимости женщин, продолжая тему, которая так интенсивно развивалась в первой главе. Так, например, повествовательница воспроизводит ответ своего сослуживца на ее вопрос, какая участь постигла «амазонок», которые следовали за эскадроном при возвращении из Голштинии в Россию: «Самая обыкновенная и неизбежная, — ими наскучили и отослали» (219).
Продолжая полемику с Мирьям Голлер, можно подвергнуть сомнению и ее утверждение, что Дурова «не бунтует вообще против женской судьбы, но считает ее для себя не подходящей»[367] (82). Как мне кажется, весь текст Дуровой пронизан протестом против сковывающих (прежде всего женщину) гендерных стереотипов, и, как справедливо отмечает Зирин[368], тот счастливый тон, которым она описывает свою жизнь вне тюрьмы женственности — тоже определенный аргумент для читательниц, к которым она в первую очередь и обращает свои Записки.
Конечно, она не изображает свою судьбу как рецепт или модель поведения. Права Екатерина Некрасова, когда, сравнивая текст Дуровой с профеминистскими идеями шестидесятников и шестидесятниц, пишет, что «в ее поступке не было ничего теоретического, тенденциозного, из чего исходили стремления современной женщины, доведенной до тех или иных теорий экономическим положением жизни»[369].
