ЖизньБ: «Он имел толстую, как шар, круглую голову с рыжими женскими [sic] волосами, гноеватыми красновеждыми очима, толстым носом, который был красен, как свекла, с широкими ноздрями, рот до ушей, из коего торчали два кривые зуба, подобны свиным клыкам, а около челюсти, густую темную бороду. Рост его согласовался странному сему виду; кривыя руки и ноги; жоская мохнатая кожа дополняли украшение. Таков был собою Бертолдо, следственно не очень прелестен. Но в замену сих недостатков, разум его был основателен и тонок. Он составлял забавнейшую особу в деревне Бретагнане, в коей обитал. Соседи его слушивали нравоучения его лучше, нежели своего священника; ссоры их разбирал он удачливее своего помещика и судьи, а сверьх того побуждал их скорее к смеху, нежели по ярманкам бродящие крикуны и обезьяны, кои иногда таскались сквозь их деревню» (с. 263–264).

…был он во всем не сходен с Наркизом — Нарцисс — прекрасный юноша, сын речного бога и нимфы, влюбившийся в свое отражение. Миф о нем, изложенный в «Метаморфозах» Овидия, был хорошо известен в России XVIII в. В Петровскую эпоху русский читатель получил возможность разглядывать «Овидиевы фигуры в 226 изображениях» (СПб., 1722), среди которых был, разумеется, и «Нарцызис в цвет обращен» (№ 37). При дворе Анны Иоанновны показывали музыкальную интермедию А. Бельмуро «Влюбившийся в себя самаго или Нарцисс»; русский перевод либретто В. Тредиаковского был отпечатан тиражом 100 экземпляров (СПб., 1734-СК 481). В дальнейшем «Метаморфозы» Овидия, переводившиеся стихами и прозой с подробными комментариями, воспринимались как свод по античной мифологии, к которому нередко обращались русские писатели, например, А. Сумароков — в комедии «Нарцисс», 1769 г. (см. Берков, с. 88–92). См. также прим. iii (В файле — комментарий № 3 — прим. верст.).

Прошедчи господин Бертолд мимо всех господ и баронов, которые были при царе, не сняв шляпы с себя и не учиня поклона, пошел прямо и сел близ царя — ИталЕ: «В те благополучныя времена, в который каждому подданному вход к своему Государю был дозволен, врата и покои их не были так, как ныне, охраняемы людьми, коих страшный убор невинность и порок от престола их удаляет. Не знаема тогда была стража, не известны те возмущения, кои ныне в самых внутренних чертогах Царских производятся. Во всякое время, как днем, так и ночью, отверсты были их комнаты всем, имеющим до них нужду. Служители и самые их придворные господа не для того тогда учреждены были, чтобы отдалять людей, имеющих дело до своего монарха, но чтоб оных к ним вводить, и владетели за честь и за несказанное себе удовольствие вменяли употреблять все свои силы к услугам своих подданных. О щастливое время! о обычаи, столь соответствующие здравому разсудку, природе и самой истинне, где вы ныне! увы, к нещастию нашему мы едва и напоминание о вас имеем!

<…> Невинность и чистосердечие рождают в человеке такую смелость, которую в ныняшнее время не всякой имеет, ибо многие не обладают сими двумя существенными добродетельми. Такого свойства была Бертолдова смелость, когда он явился во дворец своего Государя, котораго ему хотелось в близи видеть и с которым он, так сказать, [хотел] познакомится. Не имевши же другаго учителя, кроме самой природы, ни других правил жизни, кроме предписываемых нам здравым разумом, разсуждал он, что, когда все люди единым Творцом и в совершенном равенстве сотворены, то нет в свете ни одного человека, с которым не можно было откровенно обращатся; а хотя потом честолюбие и внесло между людьми некоторое различие, однакож, представлял он себе, оное в одном только приветствии состоит, которое по знатности звания, доставляемаго людям в свете от щастия, более или менее быть должно. По сим правилам пошел он без всякаго предводителя, кроме самого себя, во дворец, взошел на лесницу, прошел многия покои и, на конец, дошел до того, в котором был сам Государь <…>» (с. 15–18).

ЖизньБ: «Бертолдо заключил <…>, что Албони должен быть Государь милостивый, когда всякаго выслушивает и старается прекратить вражды последнейших своих подданных. Он, в самом деле, нашел двери дворца отверсты и стражу ни кому вход незапрещающую. И так он вошел и пробрался до аудиенц зала, в коем Король сидел на некотором роде престола. Тут стояли еще низкие стулы, назначенные для вельмож государственных, которые только при некоторых случаях оные занимали. Бертолдо сел без всяких оговорок на один из оных, хотя все окружающие Короля офицеры и придворные стояли с почтением. Некие из оных, коим дерзость его и странный вид понравились, сказали ему: „Не пристойно тебе в присудствии Короля садиться“. — „Для чего? Я сажусь в церкви нашего прихода, где сам Бог присудствует“. — „Но знаешь ли ты, что Король есть всеми возвышенная особа?“ — „Мой Государь не так возвышен, как петушек на башне нашей соборной церкви, который еще при том показывает, с какой стороны ветр дует“» (с. 265–267).

Которой царь был природою человек милосердной и увеселялся придворными превращениями и шутками, подумал о нем, что он был какой нибудь лунатик и слабоумной, понеже натура обыкновенно многажды в таковых уродах изливает некая дарования, каковы обще всякому не удаются — ИталЕ: «Из сих крестьянских и невежливых поступок мог Государь ясно видеть, что ето был крестьянин, котораго любопытство к его двору завело. Знавши же из опыта, что ни когда по наружному виду о достоинстве какой нибудь вещи заключать не должно и что природа скрывает иногда свои сокровища под презренною наружностию, вздумал Государь откровенно поговорить с сим крестьянином, чтоб чрез то узнать, каков он. И таким образом, он, ни мало не рассердясь за его не учтивой поступок, что бы очень многия учинить могли, хотел при Бертолде на несколько времяни забыть свое звание и Величество; Государи пребывают и в самое то время столь же велики, когда они сравнивают себя с их подданными, и естьли б они чаще так поступали, нежели как сие обыкновенно случается, то бы еще большими зделались» (с. 19–20).

ЦАРЬ: Кто ты таков? <…> ис которой страны? БЕРТОЛД: Я человек, родился тогда, когда меня мать родила, а страна моя на сем свете — ЖизньБ: «Царь: „Отечество твое?“ — [Бертолдо: ] „Свет, ибо для меня все равно, кто бы во оном ни был Государем, естьли только мне дозволено жить тем, что земля произносит, то пусть оною владеет кто изволит; я ни раз не спрашивал как он называется“» (с. 267).

В ИталЕ решение царя перейти к испытанию Бертольдо вопросами-загадками мотивируется следующим образом:

«Сии толь разумные ответы дали знать Государю, что он не обманулся в своем мнении. Для большаго же еще испытания остроты Бертолдова разума хотел сей Государь зделать ему различные вопросы, которые превосходят понятия простаго крестьянина и которые могли бы привесть его в замешательство. И так они начали некоторой разговор, которой, кроме Бертолда, мог бы всякаго без ответным зделать, ибо надлежало Государю вдруг и с разумом ответствовать, и ни один из учиненных им Бертолду вопросов не был с другим связан. Такого рода откровенные разговоры были прежде сего при дворах в великом употреблении, и Государи оные имели для своего увеселения и чрез них облехчали ту тягость, которую им упражнение в государственных делах причиняло» (с. 20–21).

ЖизньБ: «Любопытство короля от часу возбуждалось» (с. 268).

В ИталЕ в разговор царя с Бертольдо добавлены две реплики, характерные для проблематики французского Просвещения: «Царь: Какие суть те люди, которые по видимому много добра, но в самом деле больше зла в государстве делают? — Бертолд: Монахи» (с. 22).

БЕРТОЛД: Волной не желает быть связан — ИталЕ: «Сколь нищ и беден я ни есьм, однакож не желаю так, как они [придворные], зделаться невольником; и сверх того я ни обманщик, ни лжец и, таким образом не имею тех нужных качеств, с которыми в сем изрядном ремесле успеть можно» (с. 23–24).