Триумф «Бертольдо» в итальянской литературе произошел, разумеется, не на пустом месте. Родственные связи итальянского персонажа, уходя корнями в глубокую древность, простираются далеко за пределы Италии[52]. Их украшают славнейшие имена Эзопа и Маркольфа (нем. Морольф, польск. Мархольт, русск. Китоврас), Эйленшпигеля (польск. Совизжал, рус. Совест-Драл) и Санчо Пансы, а также не менее прославленных героев плутовской литературы XVI–XVIII столетий — Ласарильо де Тормес, Гусмана де Альфараче, Жиль Блаза и многих других[53].
Разговор о «родне» Бертольдо мог бы быть бесконечным, поскольку четко очерченных национальных границ народно-смеховой культуры не существует. Ее фольклорные и литературные формы, находясь в вечном взаимодействии[54], обнаруживаются у разных народов в разные эпохи. Занимая пограничное положение между литературой и фольклором, герой Кроче совершенно естественно соотносится и с тем и с другим миром, с легкостью меняя маски и даже имена. Его нельзя не узнать в героях сказочного фольклора и популярных персонажах площадных театров, которых объединяет неизменная готовность к разного рода выходкам, порой довольно рискованным. В этой связи стоит особо упомянуть итальянских Дзанни (Zanni) комедии дель арте, грубоватого до скабрезности насмешника Карагёза из турецкого кукольного театра теней[55], а также русского балаганного Петрушку.
Сама фигура Бертольдо неоднозначна: грубый бунтарь, в конце концов превратившийся в придворного резонера. При этом его образ на протяжении двух столетий постоянно претерпевал литературную трансформацию, созвучную времени. Эпоха Просвещения увидела в нем прежде всего того самого «естественного человека» («доброго дикаря»), к которому с надеждой были обращены взоры многих европейских интеллектуалов «руссоистского» толка. Новый Бертольдо («Итальянский Эзоп») — не что иное, как воплощение этих идей — хорошо вписывается в один ряд с «Бедным Ричардом» Б. Франклина[56], «Сельским Сократом» Т. К. Гирцеля, «Диким человеком», изданным П. И. Богдановичем, и др. С другой стороны, «народный мудрец» в роли шута (или хитрый пройдоха-приживал?) — это еще одна тема для далеко идущих размышлений: достаточно назвать умно-проницательного и цинично-откровенного племянника Рамо из одноименного романа-диалога Д. Дидро[57], от которого недалеко и до «карнавального короля» Фомы Фомича Опискина из «Села Степанчикова»[58].
Но вернемся к прототипам Бертольдо. Среди них ближайшими, без сомнения, были двое, легенды о которых служили основой основ европейской смеховой культуры, — античный Эзоп романной традиции и средневековый Маркольф из европейских сказаний о Соломоне.
На явное родство Бертольдо с мифической фигурой античного мудреца Эзопа указал сам Дж. Ч. Кроче. Он прямо именует своего героя «другим Эзопом» («un altro Esopo»)[59], наполняет его речь басенными аллюзиями[60], оставляя в романе множество и других примет. Прежде всего это касается самого облика протагониста, столь схожего с портретом Эзопа, известного своим гротескным уродством (см. ил. 1). Предисловие («Proemio») к роману начинается с перечисления наиболее популярных сюжетов античной мифологии и истории (суд Париса, похищение Елены, разорение Трои, победы Александра Македонского и других великих полководцев, пиршества Лукулла и т. д.), в один ряд с которыми Кроче ставит и свой рассказ о Бертольдо[61].
Не удивительно, что первыми, кто «опознал» Бертольдо, были венецианские греки, которые поспешили перевести эту итальянскую версию хорошо знакомого им текста-архетипа на современный греческий язык, положив тем самым начало международной известности романа Кроче.
По мнению исследователей, тщательно проанализировавших линию Эзоп — Бертольдо, оба протагониста находятся в чрезвычайно близком родстве[62]. Действительно, читая описание Бертольдо, невозможно ошибиться в том, кто был его моделью; контраст между безобразной физической внешностью и острым природным умом лежит в сюжетной основе обоих произведений. Бертольдо, как и Эзоп, постоянно подвергается осмеянию из-за своего потешного облика, при этом происходящее нередко прямо отсылает к тексту греческого романа. Однако, считает Пападимитриу, это вовсе не говорит о «Бертольдо» как о «простом парафразе старинного греческого романа»: в литературных приемах Кроче обнаруживается стремление следовать образцу и одновременно скрывать это, по крайней мере — отходить от образца[63].
На протяжении долгих веков текст романа об Эзопе подвергался различным изменениям, ставшим особенно заметными в XV в., когда начинают появляться его многочисленные печатные переводы на европейских языках (немецком, французском, английском, итальянском, испанском и др.). Сам Эзоп при этом приобретает новые (или утрированные старые) черты, которые все больше сближают его с другим персонажем народного эпоса — средневековым Маркольфом. Так, итальянская версия «Жизнеописания Эзопа» Франческо дель Туппо (Napoli: Francesco del Tuppo, febbraio 13, 1485)[64] подчеркнуто усиливает не только монструозность в облике Эзопа, но и… гигантизм[65], ему вовсе не присущий, зато являющийся характерным признаком Маркольфа. Это, в свою очередь, повлияло на дальнейшее восприятие обоих персонажей — их образы перепутались. Даже знатоки иллюстрированной первопечатной книги не избежали этой «ошибки», трактуя фигуру огромного Маркольфа, изображенного на титульном листе венецианского издания «Диалога Соломона и Маркольфа» (J.-B. Sessa, 23 giugno 1502)[66], как персонаж, «внешним обликом и чертами лица напоминающий Эзопа»[67] (см. ил. 2,3).
Подобное явление обратного заимствования портретного сходства видим и в случае с парой Эзоп — Бертольдо. Так, по наблюдениям Пападимитриу, некоторые уродливые черты в портрете Бертольдо, столь тщательно прописанные Кроче, были, в свою очередь (как бы в оплату долга), возвращены первоисточнику, то есть Эзопу, в новогреческой редакции романа[68].
Здесь следует упомянуть и о метаморфозах другого рода, не менее характерных для народной литературы. Например, заимствовалось имя фольклорного героя, а тело текста оставалось неизменным, как это было в случае с хорватским переводом «Бертольдо», изданным в 1771 г. в Анконе[69]. На этот раз Бертольдо оказался переименованным в близкого ему по духу Ходжу Насреддина, легенды и анекдоты о котором, распространенные по всей территории Средней Азии и Ближнего Востока, уже давно перекочевали в Европу. Издатель из Анконы Петру Ферри пошел на адаптацию «чужой» модели, чутко уловив сходство эпического действия и характеров в двух текстах о «народных мудрецах». Нужно признать, что это был удачный ход, поскольку книга адресовалась в первую очередь низовому читателю, у которого имя Ходжи Насреддина было на слуху[70]. В 1799 г. тот же «издательский проект», видимо оправдавший себя, был повторен еще раз в Венеции[71].
