Общеродовыми чертами Эзопа и Бертольдо принято считать их кажущуюся простоту, природный ум, изворотливость и плутоватость, но визитной карточкой обоих была, разумеется, безобразная внешность. И грамотные, и неграмотные отлично знали, что Эзоп «чина был подлаго, а собою крайне безобразен»[191].
Эпиграммы на Эзопа, популярные на всех языках, в том числе русском, неизменно подчеркивали эту особенность его внешности, обыгрывая ее при помощи оппозиции «внешнее» — «внутреннее». Однако столкновение подчеркивающих антитез и сопоставлений могло иметь различную направленность. Так, в одном из ранних опытов «ученой поэзии» Ф. Гозвинского — «Виршах на Езопа» — это противопоставление только намечается, являясь мыслью, брошенной вскользь («Баснослагатель Езоп не украшен образом, <…> / Но душа в нем живущия зело изящна»[192]). Зато известная эпиграмма Антиоха Кантемира 1730-х годов «Хотя телом непригож, да ловок умишком…»[193] явно тяготеет к «демократической» трактовке Эзопа-баснописца, которая, по мнению исследователей, была ориентированной на «Дивное и потешное житие Езопа»[194]; в переводе с польского «Житие» появилось в России на рубеже XVII–XVIII вв.
Как уже упоминалось, Кроче прямо именует своего героя «вторым Эзопом», вдобавок он вводит в текст довольно прозрачные басенные аллюзии, как будто закрепляя эту родственную связь. Действительно, русский читатель без труда узнавал в «Скаске о раке и кавурье», рассказанной Бертольдо в качестве назидания царю, басню Эзопа о двух раках, которая имела широкое хождение в нескольких вариантах («О старом и младом раке», «Рак и мать его»); своеобразный вариант этой басни проник даже на страницы петровского календаря[195]. Уже начало сказки о раке и кавурье отмечено характерным «эзоповым знаком» — напоминанием о временах, когда звери умели разговаривать («когда скоты разговаривали»)[196]. Нет ничего удивительного, что русский низовой читатель безошибочно распознавал в Бертольдо «шута, которой почти во всем подобен Езопу» (запись на л. 4а форзаца), а печатный перевод французской переделки «Бертольдо» («Histoire de Bertholde») прямо подавался публике как «Италиянской Езоп» (СПб., 1778; 2-е изд. М., 1781).
Связь Бертольдо с другим персонажем плутовского типа — Тилем Эйленшпигелем — в контексте русской культуры XVIII в. оказалась не менее значимой. Герой немецкой народной книги начала XVI в. появился в России вслед за романным Эзопом в образе польского шута-плута Совизжала/Совест-Драла. Его «Похождения» были прочитаны, видимо, по-польски еще в XVII в., поскольку анекдоты о нем бытовали в устной традиции до появления первых печатных переводов «Похождений Совест-Драла»[197]. Устное бытование некоторых глав романа, являясь важным этапом усвоения литературного текста, дает основание утверждать, что «Эйленшпигель/Совизжал еще более органично, чем Эзоп, вписывается в русскую литературную культуру XVIII в.»[198].
Действительно, проделки «польского шута» некоторым образом подготовили русского читателя к восприятию плутовского романа, хотя в русской версии они и отличались по духу от того, что вытворял его немецкий прототип[199]. Знание сюжетных перипетий рождало литературные ассоциации, которые позволяли читателю заметить, что Эйленшпигель/Совизжал и Бертольдо действуют в непростых к тому же явно схожих ситуациях. К таким ситуациям можно отнести известный рассказ об Эйленшпигеле-«художнике», нанявшемся расписывать стены во дворце ландграфа Гессенского; данный эпизод (как и многие другие) изначально восходит к «Соломону и Маркольфу». В России этот анекдот, наделенный признаками плутовского архетипа, особенно пришелся по вкусу: он не только имел устное хождение[200], но и получил самостоятельную жизнь в других литературных формах[201]. Чтобы избежать разоблачения и наказания за невыполнение заказа, хитрый плут предупреждает незадачливого графа, а затем его жену и дочь, о необыкновенных свойствах написанных им картин, якобы недоступных глазам незаконнорожденных. Разумеется, все восхищаются его «творениями».
Этот анекдот легко узнается и в «Бертольдо», причем сразу в двух эпизодах. В первом («Хитрость бертолдова, чтоб не обмочен был он сзади») Бертольдо, разгадав замысел царицы, приказавшей своим придворным госпожам посадить его в лохань с водой, спешит объявить:
Всегда, когда обмочен бываю я сзади, то отгадываю всякую вещь, и знаю, буде которая женщина кого любит, и с кем и когда погрешила, и честна ли она или нечестна, и, коротко сказать, все отгадываю и, ежели б случилось здесь кто либы нибудь обмочил меня сзади, то б я узнал тот час всякое дело.
Разумеется, «никто не осмелился тамо учинить над ним никакой шутки, ибо все имели, по обшей пословице, щель на корме» (л. 16). Во втором эпизоде («Новая хитрость бертолдова, чтобы не был бит») герой вновь прибегает к тому же трюку. Он предупреждает придворных дам, готовых по приказу царицы обрушить на него палочный град: «Пусть из вас та, которая намерена отравить за столом царя, возмет прежде палку и меня ударит, то я буду доволен» (л. 16 об.). И опять выходит сухим из воды.
К середине XVIII в. переводные образцы плутовской литературы начинают активно усваиваться и адаптироваться к русским реалиям, воспроизводя, в свою очередь, новые национальные модели. Многочисленные вариации породил на русской почве сюжет о том, как господин собирается побить своего слугу, а тот хитростью избегает побоев. Версии расхожих сюжетов, близких к «Житию Езопа» («О господине со слугою», «О злой жене» и др.), особенно часто встречаются в «увеселительных» жанрах, получивших в России самое широкое хождение[202]. Низовой читатель явно симпатизировал герою, вынужденному в течение всей своей жизни спасаться, подобно Эзопу (Бертольдо), от угрожающих ему побоев («обмочения») — и всякий раз спасающемуся «собственным разумом».
Откликаясь на читательский спрос, анонимный русский автор начала XVIII в. создал компилятивную повесть, сюжетную основу которой также составляет один из эпизодов «Жития Езопа баснослова», — «О обретшем незнаемый путь и избегшем биения своим разумом» (известна также как «Повесть об Аквитане»)[203]. Связь «Повести об Аквитане» с фольклорной поэтикой и в то же время новые элементы жанра плутовской литературы, в сторону которой явно делает уклон ее автор, обеспечили ей успех в демократической читательской среде на протяжении столетия[204]. В 1780-е годы под пером Ивана Васильевича Новикова[205] «Повесть», еще более русифицированная и с заметно усиленным плутовским началом, возродилась под названием «О крестьянине Странжиле обманувшем господина и избавившем себя от побой»; она входит в состав сборника И. В. Новикова «Похождение Ивана гостинаго сына», рассчитанного на массового третьесословного читателя[206].
Хотя в качестве исходного образца Новиков и имел Эзопа, тем не менее, создавая своего «крестьянина Странжила», он отказался от важнейшего и давно зарекомендовавшего себя в народной литературе топоса — маски урода, за которой скрывается особая мудрость (хитрость) героя. Напротив, его русский бобыль Созонт наделен весьма благообразной внешностью: «костью складен, и лицем хорош»[207]; поселяне симпатизировали ему, называя его «Странжилом или Забавным». Эта «забавность» вызывала к герою необыкновенную любовь односельчан — мотив, который находит параллель в появившихся за несколько лет до сборника Ивана Новикова русских переводах французских переделок романа Кроче — «Италиянского Езопа» (1778)[208] и «Жизни Бертолда» (1780)[209]. В них также Бертольдо, вид которого причинял «страх невинным младенцам», пользуется в деревне всеобщей любовью именно за свою необыкновенную способность «забавлять»:
