— Друзья мои, — начала она, — кажется, мы действительно можем предложить вам сюрприз. Дело в том, что маэстро Эрделюак, похоже, прежде всего преподнес сюрприз себе, потом мне, и мы посчитали, что будет несправедливым, если мы утаим его от вас. Если бы я выступала перед другим обществом, то едва ли бы удержалась от того, чтобы прочитать лекцию, высветив замечательные свойства кисти нашего маэстро. Однако высокая квалификация присутствующих подсказывает мне, что лучше помалкивать. Подчеркну все же: мы рассчитываем на вашу терпимость и присущий каждому врожденный такт. Итак, вашему вниманию предлагается двойной портрет размером девяносто на шестьдесят, холст, масло.

Эрделюак, стоящий рядом с мольбертом, осторожно снял с картины закрывающее ее полотно, и перед зрителями появился двойной портрет Веры Хестер.

Портрет был выполнен в манере, берущей свое начало от постимпрессионистов. И все же знающие работы Эрделюака безошибочно сказали бы, что перед ними работа его кисти. Это был поясной портрет двух молодых женщин, на первый взгляд, казалось, совершенно непохожих друг на друга. Та, что располагалась на переднем плане, словно отодвинулась чуть влево, давая зрителям возможность увидеть вторую женщину, стоящую за ней. Одна ее рука лежала на правом плече первой, другая — сжимала ее левый согнутый локоть. Вторая обнимала первую, но, казалось, первая этого не чувствует.

На переднем плане Вера изображалась такой, какой ее привыкли видеть в «Клубе по средам». Полотно светилось, словно в момент его написания мастерская художника кипела от залившего ее солнечного света. Эффект этот достигался тщательной выписанностью тонов и полутонов, светлых и мягких, светящихся и прозрачных. Вся композиция этого первого портрета подчеркивала молодость, легкость, может быть, некоторую легкомысленность счастливой женщины. Она не улыбалась, но словно прятала улыбку. Бледно-розовая с короткими рукавами блузка, простенький, но кокетливый воротничок, темно-розовый шнурок, завязанный бантиком у шеи, разрез блузки, чуть раздвинутый высокой грудью, — все ей было к лицу. Согнутая в локте левая рука ладонью была обращена к зрителям, и на ней явно угадывались линии судьбы.

Когда первое впечатление узнаваемости проходило, оно вытеснялось другим. Человеку, знавшему оригинал, вдруг хотелось сказать: «Однако!» — и он начинал размышлять о том, зачем понадобилось художнику сделать модель чуть моложе, чуть больше блеска придать ее глазам, добавить таинственности простоте.

И тут его внимание привлекала вторая женщина. Мимолетное впечатление позволяло думать, что моделью для нее служила не Вера, а кто-то другой. На ней было сиреневое платье с длинным рукавом и глухим воротником, закрывавшим шею. Складки платья имели синеватый оттенок. Солнце словно не достигало его, как не достигает оно тени. Поражало лицо второй женщины — это было лицо сомнамбулы. Взгляд ее был неуловим, потерянность, погруженность в себя виделись в нем. Поражали и руки, обнимавшие первую женщину. В них чувствовалась нервная цепкость, и в том, что это не замечалось первой женщиной, угадывалась угроза. Постепенно это впечатление нарастало, краски переднего плана тускнели, словно вторая женщина всасывала их в себя.

— Вера, ты позировала художнику? — спросил доктор. В вопросе этом звучала незнакомая всем холодность.

— Нет, конечно же нет! — поспешно ответила молодая женщина. — Я вообще не понимаю, что это такое. Может быть, это шутка?

Эрделюак невозмутимо стоял у полотна. Николь выглядела несколько растерянной. Арри Хьюз и Мари не отрывали глаз от лица доктора. Арбо сидел, вжавшись в кресло, и неотрывно смотрел на портрет.

Воцарившуюся тишину прервала Николь.

— Это ведь живопись, искусство, — нервно сказала она, словно забыв недавний комплимент, преподнесенный публике. — Может быть, я все же зря ничего не сказала о традиции написания двойных портретов?

— Не надо ничего говорить, — так же холодно сказал доктор, — думаю, все мы не дети. Назвать сюрпризом столь недвусмысленный намек на раздвоение личности по меньшей мере безвкусно.

— Не говори так! — воскликнула Вера.

Доктор словно не заметил этого восклицания.

— Эрделюак, может быть, вы нам объясните, как все это надо понимать? — обратился он к художнику, и казалось, скажи Эрделюак что-нибудь не то, Хестер бросится на него с кулаками.

Тот, будто очнувшись, одним движением накинул на картину полотно, которое держал в руках, и только потом взглянул на доктора.

— Я должен извиниться перед вами, доктор Хестер. Я не рассчитывал на произведенный эффект. Видимо, я ошибся. Еще раз извините меня и вы, и Вера.

— А твое мнение, Арбо? — спросил Хьюз.

— Я потрясен, — выдавил из себя поэт.

Арри встал с кресла, подошел к картине, снял закрывавшее портрет полотно и передал его Эрделюаку.

— Я не понимаю тебя, Ник. Разве не радовался ты, собираясь преподнести нам сюрприз? И что же произошло? Недовольства доктора оказалось достаточно, чтобы все пошло насмарку. Извините меня, но я утверждаю: перед нами подлинное произведение искусства. Более того, может быть, лучшее из его произведений. Отвлекитесь от первого впечатления. И поймите еще одно: художник рисовал портрет, ориентируясь не на модель, а на воображение. Что такое воображение художника? Кто вразумительно сумел ответить на этот вопрос? Почему Вера послужила прототипом двойного портрета? Я думаю, что и сам Эрделюак не в состоянии на это ответить. Зная вас, я полагаю, что сказанного мною достаточно для того, чтобы первое ваше впечатление успело смениться вторым, а может быть, и третьим. Смотрите, до чего мы довели Ника? Он слушает меня и мычит и, я чувствую, готов вместе со своей картиной провалиться в тартарары. Более того, полагаю, что не только мне, а всем присутствующим ваше мнение, доктор, как ценителя живописи и почитателя творчества Эрделюака, было бы безусловно интересным.

Вы бросили здесь фразу о раздвоении личности, — продолжал Хьюз, — вам виднее, вы психиатр. Замечу, о том же у нас шла речь, когда, скорее всего по моей инициативе, мы, не веря в официальную версию, пытались понять, что может собой представлять Бертье. И тогда ваше мнение интересовало нас чрезвычайно. Вы же обрушили на нас гору медицинских терминов, желая, видимо, подчеркнуть наше психиатрическое невежество. Сделать это, конечно же, вам не составляло труда. Но желание понять, что же такое раздвоение личности, — осталось. Говорят, поставить вопрос — значит наполовину уже на него ответить. Естественно, каждый отвечает на него в меру своих возможностей. Зачем же предъявлять претензии Эрделюаку? Удовлетвори вы тогда наше любопытство, и мысль о двойном портрете, скорее всего, не пришла бы ему в голову. Но она ему пришла, и Ник нашел ответ, по-моему, блестящий.

Чем больше говорил Хьюз, тем больше менялось настроение присутствующих. Мари, явно одобряя то, что он говорил, продолжала внимательно наблюдать за доктором. Вера, не столько понимавшая, что происходит, сколько всем своим существом чувствовавшая наэлектризованность атмосферы, жаждала одного — возвращения той дружественности, которая всегда согревала ее, и кивала головой почти на каждое слово Хьюза, не замечая, какие взгляды бросает на нее Хестер. Арбо по-прежнему сидел вжавшись в кресло, но выражение его лица изменилось. На смену потерянности пришла упрямая решительность. Взгляд его перебегал с портрета на доктора и словно заражался ненавистью, которая искала повода проявить себя. Николь, будто в засаду, отошла в сторону, готовая в любой момент броситься на защиту художника. Сам Эрделюак, скрестив руки на груди и опустив голову, казалось, дремал и едва ли слышал, что говорил Хьюз. Доктор, не чувствуя поддержки даже со стороны жены, зло смотрел на журналиста, обращавшегося прежде всего к нему, понимая — чем дольше он говорит, тем большую поддержку получает со стороны остальных.

— Довольно, Хьюз, — прервал он журналиста, — я не нуждаюсь в ваших разъяснениях, хотя кому-то они могут показаться очень интересными. На самом же деле все это пустые слова. Вообразите, что Арбо начал бы вдруг слагать любовные гимны Николь и демонстрировать их в виде сюрпризов, я не уверен, что это обязательно бы понравилось Эрделюаку, которого, скажу еще раз, в данном случае я не понимаю. Наши с ним отношения не давали повода для столь оскорбительной выходки.