Неожиданно начался минометный обстрел. К минометам присоединилась артиллерия всех калибров. Землю взрывало, точно гигантским лемехом, вместе с деревьями. Лес окутало удушливым, смрадным дымом. Оглушающий вой снарядов смешивался с диким криком раненых. Немолодой солдат, опустившись на колени, молился. Техник-лейтенант неподвижно стоял у сосны, на которую падал багровый отсвет костра, и кричал: «Куда вы бежите? Это наступают наши, они нас освободят!»

С каждой минутой плотность огня увеличивалась. Стоял такой гром, что разрывало уши. Налет длился более получаса. Я лежал в болоте, втиснув голову меж двух кочек под градом бушевавших осколков. Трудно вообразить, что кто-то может остаться невредимым под таким обстрелом. Но, видно, существует какой-то таинственный закон, управляющий жизнью и смертью. Кончился налет, и люди поползли к костру. Все снова окружили костер — молчаливые, с желто-бледными лицами, отощавшие до сходства со скелетами. Рядом раскочегарили еще два огромных костра. Поворачиваю голову к соседнему костру: майор Тихиня и капитан Арестов.

— Иван Егорович… товарищ майор, товарищ капитан… — бросаюсь к ним.

— Доктор, — опешили они, — вот неожиданная встреча!

Отвожу их в сторону и протягиваю сухари.

— Ты, доктор, кудесник! Откуда это у тебя?

Коротко рассказываю о сухарях, о неудачной попытке к прорваться к своим под руководством комиссара Зуева. Они рассказали о своих скитаниях в проклятой мышеловке.

— Давайте разведем свой персональный костер, — предложил капитан Арестов. Быстро набрали сухостоя, наломали сосновых веток, притащили головешку от соседей, и костер запылал. У капитана оказался трофейный котелок. Вскипятили воду, напились вприкуску с сухарями — на душе повеселело.

— Ну, до чего курить хочется, — проговорил Тихиня. — Будь отцом родным, одолжи один сухарь, может, выменяю у кого на чуток махры, — обратился он ко мне.

— Иван Егорович, вы сами должны понять, что каждый сухарь в нашем положении — это вопрос жизни и смерти, — я достал сухари и разложил их на три кучки. — Вот ваша доля, делайте с ней, что хотите…

Спустя пять минут сияющий, умиротворенный Тихиня вернулся с козьей ножкой в зубах. Легли под березами.

Через пару часов Тихиня разбудил:

— Вставайте, орлы, пока фрицы кофе пьют, надо двигаться.

Снова было утро — теплое, солнечное.

— Сегодня — двадцать шестое? — спрашиваю.

— Сегодня — двадцать седьмое июня, мой день рождения, — печально ответил капитан Арестов, — наверное, он будет и днем смерти…

Прикинув по карте, мы решили взять курс на Чудово. Двинулись. Прошли километра два — за деревьями мелькают фигуры в рогатых касках. Немцы… Бежим вправо, лес редкий, все далеко просматривается. Автоматная очередь с визгом рванула рядом землю. Показывается цепочка гитлеровцев с автоматами. Мои товарищи прячутся в заросли. Я бегу назад.

Болото, которое вчера чуть не стало последним моим пристанищем, теперь грезилось как спасение. Тороплюсь по колено в воде — быстрее, быстрее… Прыгаю с кочки на кочку, цепляюсь за корни деревьев, ноги тяжелеют, идти все труднее. Наконец достигаю сухого островка, окруженного плотной стенкой тростника. Издалека доносится пулеметная и автоматная стрельба. Сел, отдышался. Согрелся под лучами полуденного солнца и не заметил, как уснул. Очнулся от какого-то страшного сна. На часах — двенадцать. Проспал сорок минут, а показалось — целую жизнь. Вытряхнул содержимое сумки: сухари, бритва, обмылок, маленькое зеркальце. Смотрюсь: виски будто пеплом припорошило, лицо задубело, в длинной щетине. Приближалась ночь. В одной гимнастерке, думаю, на болоте не выдержать. Выломал себе посох и двинулся в обратный путь. Иду, проверяю тропку палкой, чтоб не ухнуть в трясину. Выбрался благополучно. Кругом ни души. Вылил воду из сапог, отжал галифе. Обсушиться бы… Сизый туман плывет меж деревьями — июньская ночь коротка. Послышался треск сучьев — кто-то идет. Настораживаюсь, пистолет — на боевом взводе. Сквозь деревья различаю человеческие тени.

— Кто вы?

Молчание.

— Кто идет? Стрелять буду!

— Русские, — послышался глухой голос.

Подхожу ближе — наши, двое, еле на ногах держатся.

Один назвался Василием, другой — Андреем.

— Держите, ребята, по сухарю — подкрепитесь.

Посмотрели на меня, как на волшебника.

— Оружие есть?

— Не-а…

— Тогда за мной, будем выходить к Тигоде, там посмотрим.

Пошли. Тянутся они за мной, будто тени загробные. Километра через два Василий упал. Глаза помутнели, изо рта пена, ноги и руки судорожно скорчились. Помер.

— Ну, Андрей, что делать будем?

— Не могу идти, товарищ военврач, голова кружится, — жалуется мой попутчик, а сам зубами стучит от холода.

Прошли мы с ним еще с километр черепашьим шагом. Андрей дальше идти отказывается: вытянулся на земле и глаза закрыл. Наклонился к нему — пульс слабенький, но бьется. Оглядываюсь — метрах в ста блиндаж. Подошел — двойной накат, внутри мхом выстлано. Помог Андрею добраться до блиндажа. Легли. Медленно погружаюсь в дрему, ощущение невесомости — и проваливаюсь куда-то… Сны, как кинокадры, мелькают в кутерьме — и везде немцы с нацеленными на меня пулеметами, давят: на пусковой крючок и дико смеются. Потом чудится, что какой-то монах в черной рясе ставит мне на грудь камень.

— Зачем ты мне, живому, надгробье ставишь? — вроде бы спрашиваю его и открываю глаза. Передо мной стоит дюжий немец и упирается мне в грудь автоматом: «Рус! Рус!»

Сборно-пересыльный лагерь в Сенной Керести представлял собой участок открытой территории около восьми гектаров, обнесенный двумя рядами колючей проволоки. К моменту подхода нашей колонны там находилось более семи тысяч изможденных, больных и раненых советских воинов. Открытые отхожие места кишели мириадами мух и червей. Вши астрономическими легионами расселялись на людях. По утрам пленные очищали их всеми доступными способами, но вши ползли с земли обратно на людей.

Во временных лагерях по приказу вермахта полагалось одноразовое питание: ломтик хлеба, качество которого определялось самим названием «эрзац-брот» (заменитель хлеба), и черпак баланды из грубых комбикормовых отходов. На вид это была темновато-желтая бурда с опилками. Порой она не переваривалась в желудке и вела к непроходимости кишечника. Специально розданная похоронная команда из пленных работала весь световой день на престол Господний.

— Боже мой, Виктор Алексеевич! — Я сталкиваюсь лицом к лицу с бывшим начальником санчасти. — Вы тоже здесь…

— Как видите… Со мной Ерусалимский и Григорьев.

Коробко свел меня с моими дорогими сослуживцами: живые мощи, в глазах — смертная тоска. Роман Иванович показывает зажатый в ладони порошок.

— Что это?

— Мышьяк, припас еще в окружении…

— Лишней порции не найдется?

— Вы еще в силе, выстоите. — Григорьев уклонился от прямого ответа.

Ночь скоротали вместе. Утром моих товарищей погнали этапом в Эстонию. Возле уборной на щитке вывесили объявление: «Кто знает о нахождении в лагере политруков и коммунистов и сообщит в комендатуру, тот получит сигареты и водку». Откровенный цинизм…

Пофамильным учетом пленных немцы себя не утруждали. Отбор на этапы проводился унизительно. К прибывшему в лагерь контрагенту — покупателю рабочей силы — подводили партию раздетых донага пленных. Контрагент в перчатках щупал бицепсы, тыкал в зад тростью, определяя таким образом пригодность к работе. Так был отобран и я — в команду, отправляемую в д. Дмитровка Чудовского района на строительство дороги.

Расселили нас в бывших колхозных свинарниках. Под комендатуру и охрану пленные срубили два дома. Комендантом был унтер офицер Бах — плотный и приземистый «эмбрион» с непропорционально большой головой и короткими ногами. Холодно-враждебно смотрел он исподлобья и жестоко избивал за малейшую провинность. «Русски нихт работа», — любил повторять комендант.

Работали в лесу, на трех дорожных участках, по 70 человек в команде. Строили дороги, связывающие фронтовой район стылом. На фунтовую дорогу укладывались толстые бревна, которые на стыках крепились металлическими скобами. Сверху настилали поперечные бревна потоньше; те, в свою очередь, крепились продольными. Рабочая сила — бесплатная, лес — тоже даровой.