Или в морозный день: «Почему в шинели? Где полушубок? Воевать надо без насморка!»
Комдивом был генерал-майор А. К. Окулич, начштаба — полковник Ф. Е. Черный. Впоследствии, в конце марта 1942 г., он стал командиром дивизии. Этих людей я знал хорошо, так как неоднократно сопровождал их как медработник на позиции.
Генерал Окулич был человеком немногословным, любил точность и от других требовал четких докладов. Полковник Черный — невысокий, коренастый, с пышными усами, быстрый в движениях, был требовательным, но внимательным и справедливым. Если позволяли время и обстановка, просил подчиненных высказать свои соображения по поводу полученного приказа.
Первого командира 176-го полка — шумного, суетливого майора — помню смутно. Он вскоре выбыл из-за контузии, и командование принял комиссар — полковник И. Д. Соболь. Иван Данилович постоянно общался с личным составом, и все его отлично знали. У него был удивительный ординарец — 23-летний якут Степан Новиков. Отличный стрелок и следопыт, он в самое голодное время выручал нас охотничьим промыслом, больше зайцами. Он мог все: добыть огонь без спичек, устроить ночлег посреди разлившегося болота, был добродушным и правдивым, беспредельно преданным полку и командиру.
Уполномоченным СМЕРШа был капитан Миропольский — стройный, всегда опрятный и подтянутый человек, с неизменной доброй улыбкой на лице, отличный товарищ. Его всегда можно было встретить на передовой в батальонах и ротах. Он хорошо знал немецкий и редких в ту пору пленных допрашивал без переводчика.
Из комбатов помню капитана Семенова, 40-летнего директора школы из Саратова — человека, не терявшего выдержки в самых критических ситуациях и передававшего уверенность в благополучный исход своим подчиненным.
Воевать мы начали с Малой Вишеры. Здесь приняли в конце ноября первых раненых. Алексей Петрович Асосков возглавил медсанбат 46-й дивизии. Но и перейдя от нас, он продолжал заботиться о каждом фельдшере и санинструкторе. В любом медике и солдате он видел прежде всего человека, на долю которого в войну выпали тяжелые испытания. Лично добирался до передовой, помогал наладить первую помощь раненым и их скорейшую эвакуацию.
Командиром нашей медсанроты стал военврач 3 ранга Г. Е. Городецкий — крикливый матерщинник. Вооруженный револьвером и гранатой, он только распоряжался, а ранеными не занимался. За все полгода Любанской операции он вряд ли обработал десяток ран. Мы ни разу не видели его в халате, в перевязочной. Даже когда шло наступление, весь огромный поток раненых ложился на плечи младшего врача полка Т. В. Ивановой и фельдшеров.
Татьяна Васильевна Иванова была единственной женщиной в полку. 24-летняя выпускница Ленинградского мединститута, курносенькая, небольшого росточка, с пухлыми щечками и яркими губами. Ей бы не воевать, а упиваться своим девичеством под мирным небом. А тут — постоянное мужское окружение, грязь, кровь, абсолютная неустроенность быта. Все в полку относились к ней исключительно уважительно и заботливо. Она погибла в марте 42-го от прямого попадания бомбы. Для полка ее смерть была невосполнимой утратой.
Тем временем дивизия освободила Большую Вишеру, станцию Ефремово, по льду форсировала Волхов и заняла небольшой плацдарм на левом берегу в районе д. Званка.
Наш ПМП располагался в охотничьем домике на левом берегу. Бои на плацдарме не затихали ни днем, ни ночью. Связь с батальонами на плацдарме была возможна только по ночам, так как днем река и ее правый, пологий и открытый берег были под постоянным интенсивным пулеметным, минометным, артиллерийским обстрелом. Мы с санинструктором Егором Андреевичем Костяевым, моим верным помощником, постоянно находились на плацдарме, на сборном пункте раненых под обрывом левого берега реки. Спасало нас и раненых то, что на станции Ефремово полк захватил вагон с меховыми цигейковыми одеялами, и полковому пункту дали их штук 60. Мы распределили их на каждую повозку по два, остальные отдали на сборные пункты в батальоны. Это спасло многих раненых от обморожений. Кроме одеял, снабжали нас химическими грелками, да каждому раненому перед отправкой давали по 100 г водки.
С эвакуацией раненых с плацдарма на ПМП и дальше, в медсанбат, мы справились хорошо. Эвакопотери были минимальными.
Сняли нас с плацдарма под новый 1942 г. А в январе наша 26-я армия стала 2-й ударной, и в ее составе 46-я сд и 176-й сп были введены в прорыв в районе станции Мясной Бор. Так для нас началась Любанская операция.
Войдя в прорыв за 13-м кавкорпусом Гусева, войска армии быстро продвигались в сторону Любани. Наш ПМП двумя частями обоза с интервалом в час ночью проехал дотла сожженную деревню (кажется, Поддубье) и километрах в пяти от нее на небольшом поле, окруженном лесом, развернулся у какого-то сарая. Через поле шла дорога к передовой. На опушках стояли 4 наших зенитных установки. Днем движение было невозможным из-за непрерывных бомбежек и постоянного пребывания в воздухе немецких самолетов. Почему-то они не трогали наш сарай, но беспощадно бомбили дорогу и зенитные точки. Жуткая картина, когда фашисты пикировали с воем сирен прямо на наши зенитки.
В этих условиях мы тоже могли работать только ночами. Днем раненых с поля боя выносили на батальонные медпункты, там оказывали им помощь, а ночью тремя обозами выезжали в батальоны. Врач Т. В. Иванова с санинструктором, фельдшер З. Т. Захлестов с санинструктором, мы с Костяевым ехали на батальонные пункты. Там сортировали раненых и большей частью отправляли прямо в медсанбат, минуя полковой медпункт, что приближало время оказания хирургической помощи. Такая практика эвакуации раненых с поля боя «на себя» была принята по всей медицинской службе Красной Армии и оправдала себя.
В этом сарае мы стояли не более недели. Это был наш последний пункт, где мы развертывались в строении. Далее весь период — только в шалашах. И очень редко в блиндажах и землянках в зимнее время (январь-февраль), так как с наступлением мартовских оттепелей углубляться в землю было невозможно из-за талых вод, а с начала апреля — из-за разлившихся болот.
По карте нам определили новую точку развертывания с указанием квадрата в лесу. Прибыли туда на рассвете. И увидели иссеченный, покореженный лес. Земля и снег перемешаны, воронки снарядные, минные. Трупы лошадей, людей. На сучьях — внутренности животных, руки и ноги людей, зацепившихся рукавом ватника или штаниной ватных брюк. По-видимому, тут под артиллерийский налет попало какое-то подразделение. Мы здесь развернуться не смогли. Проехав с километр ближе к передовой, мы оказались в зоне батальонных тылов и там развернулись вместе с медпунктом 1-го батальона. Работали совместно, пока батальон не продвинулся вперед и за ним не переместился БМП.
В период наступления (январь-март) наши перемещения были довольно частыми. С наступлением весенней распутицы в марте почти не перемещались вперед, а даже начали сдвигаться обратно к центру коммуникаций 2-й УА.
До второй половины марта 1942 г. обстановка на нашем участке фронта была тяжелая, но не критическая. Войска армии имели постоянный подвоз боепитания, продовольствия и фуража. С распутьем начал нарушаться ритм подвоза, к началу апреля он практически прекратился. Мы вынуждены были из своих полковых подразделений, в основном тыловых, по 30–40 человек отправлять на армейские базы за боеприпасами. Обычно один человек, и то не каждый, мог нести с трудом две коробки (цинковки) винтовочных патронов. Люди голодали и уже были истощены. Удивительно, что шли только за боеприпасами, но не за продовольствием. Питались чем придется — кониной, пока были лошади, затем зверюшками и птицами, с появлением зелени — листьями липы, березы, различными зонтичными растениями и травами.
Тяжелее всего переносили эти лишения раненые. Правда, всех ходячих мы, не задерживая, отправляли через горловину на Большую землю, пока это было возможно. А в медсанбатах, в том числе и нашей 46-й сд, скапливалось все больше раненых — носилочных, нетранспортабельных. Возможностей эвакуировать их становилось все меньше и меньше. Лежали они в лесу в шалашах. Перевязочного материала не было, рвали полотенца и нижнее белье раненых на бинты, салфетки; вместо ваты использовали кухту елей — светло-серый; мягкий мох с елочных стволов. Не было медикаментов.
