Через два-три дня обстановка на участке дивизии изменилась. Противник подтянул войска, и наше наступление приостановилось. Мы получали приказ за приказом, требовавшие во что бы то ни стало прорвать оборону противника и двигаться вперед, навстречу Ленинградскому фронту. С раннего утра начинались наши атаки, повторялись несколько раз в день, но все заканчивались неудачно.

Периодически полк получал пополнение, например с приграничных окраин южных советских республик. К военному делу они вообще не были подготовлены, а в бой идти надо. Где-то на открытой местности кого-нибудь ранят, вокруг него собирается несколько его товарищей и начинают голосить. А немцы, видя это, открывают по ним минометный огонь. Вот тебе и дополнительные потери.

Иногда на передовой группа бойцов разводила костер, окружала его, обогревалась, а рядом лежало несколько гранат с длинными деревянными рукоятками. На мой вопрос, для чего они собрали эти гранаты, отвечают: а мы хотим их положить в костер, поскольку деревянные ручки. Приходилось объяснять, что в костре они взорвутся и всех побьют.

Не помню, какого числа, в феврале, поступил устный приказ из штаба 191-й сд снять полк с обороны и сосредоточиться на опушке леса. К исходу дня полк прибыл в указанные время и место. Туда же подошли и другие полки дивизии.

Я с комиссаром полка пришел в штаб дивизии и доложил о прибытии. В это время к штабу подъехала автомашина. Из нее вышел адъютант командующего армией, подполковник. В руках он держал приказ на полстраницы печатного текста, прочитал его. Нам предписывалось с наступлением темноты прорвать оборону противника и двигаться к железнодорожной станции Померанье. Если удастся — захватить ее, организовать круговую оборону и держаться до подхода наших частей.

Комдив 191-й дивизии А. И. Старунин и комиссар дивизии Алексеев говорили адъютанту, что личный состав не имеет продовольствия и боеприпасов, что стрелковые полки будут следовать без артиллерии — как полковой, так и дивизионной. Комдив спросил: «А Военный совет знает об этой операции и приказе?» Адъютант повелительно потребовал выполнять приказ, сказал, что все учтено. К утру нам удалось прорвать оборону противника, и мы вошли к нему в тыл без артиллерии и тылов. Продвигались по глубокому снегу. Полки и штаб дивизии вытянулись в одну ниточку. Разведчики на лыжах шли впереди нашего движения. За полком двигался штаб дивизии.

Мы старались двигаться только по лесным массивам, по бездорожью. Прошли так несколько километров. Немцы пока не встречались. Через некоторое время разведка сообщила о какой-то железной дороге. На пути стоят три вагона и охраняются немцами. Я доложил об этом командиру дивизии. Не останавливаясь, мы продолжали движение вперед. К исходу дня над нами вдруг появился немецкий самолет-разведчик. (Солдаты его прозвали «рамой».) Он пролетел совсем низко. Лес в этом месте оказался очень редким, нас на белом снегу было хорошо видно. Самолет поднялся выше и дал желтый дым. Видимо, это был сигнал — немцы открыли по нам артогонь. Снаряды начали рваться в нашем расположении. Но поскольку снег был глубокий, осколки разрывавшихся снарядов далеко лететь не могли. Слева от нас был крупный высокий лес, мы бросились туда.

Ночью мы продолжали двигаться вперед и до рассвета подошли к железной дороге. 4-я рота во главе с командиром Касаткиным перешла через дорогу. Немцы ее пропустили, не обстреляв, а когда мы подошли всем полком, из-за насыпи открыли огонь. Мы находились на склоне дороги, заросшем кустарником, пули летели выше. Мы тоже открыли огонь по немцам, из-за чего пришлось здесь задержаться. 4-я рота, пройдя дальше, напала на немецкие землянки, и там завязался бой. Что стало с 4-й ротой — не знаю.

После встречи с немцами и короткого боя командиры полков собрались у комдива и решали, что делать дальние. Комдив предложил пройти в другом месте, но нас повсюду встречали немцы. Если мы сосредотачивались в лесу, по нас открывали минометный огонь. Мы все время находились под наблюдением противника. Так прошло дней 6–7. Наш продовольственный запас иссяк, боеприпасы тоже. Стояли сильные морозы. Мы бродили по лесу беспомощные и голодные.

Комполков снова собрались у комдива. Тут же был и комиссар дивизии Алексеев, решали, что делать дальше. Я и другие командиры стали доказывать, что, поскольку у нас нет боеприпасов и продуктов, мы не сможем выполнить поставленную задачу. Комиссар дивизии в резкой форме ответил, что нам поставлена задача и мы ее должны выполнить. Не выполним — попадем под трибунал.

— Ну и что же? — сказали мы. — Трибунал-то советский, он учтет, почему мы не можем выполнить поставленную задачу. А если попадем к немцам, то они учитывать ничего не будут, они с нами расправятся, как им будет угодно.

В сложившейся обстановке комдив Старунин и дал нам последнее распоряжение на выход к своим. Указал каждому полку, где выходить, причем выходить мелкими группами. Я, в свою очередь, спросил комдива, где будет выходить он со штабом дивизии. Он ответил, что это не мое дело. Я сказал ему, что у нас есть винтовки и ручные пулеметы, а у штаба-то охраны никакой нет. Он ответил, что знает об этом.

Я собрал своих командиров, разбил на несколько групп, назначил старших и сказал, где выходить каждой группе.

Ночью я со своей группой в 20 человек подошел к тому месту, где мы входили в тыл противника и где оставили шалаши из еловых веток для раненых. Но в шалашах не было ни одного человека — ни наших, ни немцев. Однако вокруг шалашей было много пустых гильз, винтовочных и пистолетных, наших и немецких. Как видно, советские воины без боя не сдавались.

Отойдя от шалашей, мы развели костер, обогрелись и вскипятили в котелках чай из снега. Чай у нас был такой: древесные ветки, лозу мы мелко ломали, кипятили до тех пор, пока не оголятся ветки. Ветки выбрасывали, а кора оставалась в котелках — вот так и получался густой чай.

Я предложил всем, у кого нательное белье более или менее чистое, снять его и надеть сверху как маскхалаты. Я первый разоблачился и переоделся. За мной последовали комиссар полка и начштаба полка, а адъютант: и солдаты сказали, что у них белье не чище, чем верхняя одежда.

После отдыха мы стали продвигаться к месту, где делали проход в немецкой обороне. Во второй половине ночи мы вышли на открытое место. Я почувствовал, что это передний край обороны противника. Там, где раньше разорвался снаряд или мина, снег подтаял и образовалась корочка льда — лед ломался и издавал сильный хруст, а в ночное время звук отдается далеко. Мы стали продвигаться по снегу ползком, по-пластунски.

Комиссар полка полз первым, я за ним, за мной — начальник штаба, адъютант и красноармейцы. И вдруг я услышал слева голоса немцев, которые вели разговор между собой. Я начал толкать в ногу комиссара, чтобы ускорить движение вперед. Мы начали продвигаться быстрее и создали шум. Немцы нас обнаружили и открыли огонь из автоматов. Поскольку я, комиссар и начштаба были одеты в нательное белье, нас на снегу было незаметно. Те, кто не переоделся, были хорошо видны, Поэтому на них сосредоточился огонь противника.

Местность стала понижаться: видимо, мы подползли к ручью. Мы тотчас поднялись в рост и бегом спустились ручей. Берега ручья были высокие. По карте я знал, что дальше проходит дорога, за ней открытая местность метров 150–200, потом густой сосновый лес.

Мы бегом начали преодолевать открытое место. Немцы открыли пулеметный огонь, но мы втроем благополучно добежали до леса, а там были наши войска.

Пройдя некоторое расстояние, мы увидели дом. Вошли в него. Там были какие-то начальники. В хате горела коптилка, и свет был плохой. Я стал возмущаться: «Вот, послали нас». А мне ответили: «Замолчи!» Мы повернулись и вышли из дома. Кто там был — не знаю.

Вышли на дорогу и продолжили путь к себе в тыл. Стало светло. Идем дальше, маскировочные «халаты» не снимаем, даже шапки-ушанки замаскированы носовыми платками.

Навстречу нам сани: едет мой заместитель по тылу и нас не узнает. Я говорю: «Что, своих уже не узнаешь?» По голосу он, конечно, узнал, бросился к нам. Мы очень обрадовались встрече. Нас посадили в сани и доставили домой, т. е. в свой тыл.