Как мило и как это было по-русски: мечтатель-авантюрист! Взять бы на месте государя-императора да простить Романа Михайловича, да сделать его хотя бы помощником реформатора Сперанского. Вот уж Медокс довел бы реформу русского общества до конца. Но нет, Александр I упрятал бывшего корнета и флигель-адъютанта в Петропавловскую крепость. А зря!
Кстати, о министре полиции А. Д. Балашове. Если сопоставить слова доклада по делу Медокса начальника тайной полиции Я. Де Санглена о том, что казенные деньги самозванцу выдавались «из уважения к особе министра полиции», с известными фактами о том, как Балашов правдами и неправдами, вплоть до признания своего якобы купеческого происхождения, домогался наследства богатых купцов Баташевых, то получится довольно любопытная деталь для характеристики полицейских чинов России эпохи Александра I и Николая I.
…Из Петропавловской крепости арестант Медокс был переведен в Шлиссельбургскую, где и просидел до воцарения на престоле Николая I. В середине 1826 года Медокс близко познакомился с некоторыми декабристами, ожидавшими отправления в сибирскую ссылку: Юшневским, Пущиным, Бестужевым, Фонвизиным и Нарышкиным. Он постарался как можно больше узнать о их личной жизни, их взаимоотношениях, а декабристы, полюбившие общительного и образованного Медокса, научили его всяким премудростям конспирации, включая азбуку общения между собой с помощью перестукивания через стены камер. В 1826 году его снова перевели в Петропавловскую крепость, откуда он на имя А. X. Бенкендорфа подал просьбу ходатайствовать за него перед царем о помиловании — не как «за того негодяя, каким он был в 1812 году», а как за раскаявшегося. При этом Роман Михайлович скромно просил назначить его на службу по дипломатическому ведомству.
Скоро Медокса помиловали и дали на выбор три города для поселения на жительство: Архангельск, Петрозаводск и Вятку. Медокс выбрал Вятку, куда он в 1827 году выехал под гласный надзор полиции. История не оставила нам свидетельств того, как Медокс доказывал вятской полиции свое раскаяние, что он делал в городе и чем добывал средства к пропитанию. Известно лишь, что Медокс не упускал ни одной возможности сойтись с декабристами, которых конвоировали по этапу в Сибирь. О своем знакомстве и сочувствии Медоксу, в частности, написал родителям И. И. Пущин, проезжавший через Вятку в места отдаленные.
В Вятке наш герой задержался не надолго и скоро по подложному паспорту выехал оттуда в неизвестном направлении. Царю было доложено о бегстве Медокса, и он дал указание Бенкендорфу во что бы то ни стало поймать подлеца. Александр Христофорович немедленно разослал по всем городам и весям Циркуляр следующего содержания:
«Находившийся в г. Вятке по высочайшему повелению под надзором полиции Роман Медокс сын бывшего содержателя московского театра, английского жида Медокса, бежал, как предполагается, с паспортом на имя мещанина Ал. Мотанцова… Прошу ускорить распоряжением о непременном отыскании и задержании помянутого жида Медокса… Приметы бежавшего такие: росту 2 аршина до 7 вершков, лицом бел и чист, волосы на голове и бровях светло-русые, редковатые, глаза серые, нос невелик, островат, когда говорит — заикается; от роду ему до 35 лет».
Между тем Медокс побывал в Москве, выклянчил у родных денег и стал пробираться на любимый Кавказ, но был задержан в Екатеринодаре и отправлен в Петербург. Победная реляция о поимке преступника была получена шефом жандармов Бенкендорфом, и тот поспешил уведомить об этом государя. Николай I распорядился упрятать Медокса в один из сибирских батальонов и держать его там под строжайшим надзором.
Пока Медокса везли в Петербург, он снова умудрился бежать, написав по пути письмо сестре, в котором сообщал, что определен рядовым в Омск и что «…дух мой скоро воспрянул — и я на краю пропасти нашел случай писать к государю, который по первой почте отвечал». Медокс находился в бегах, но не унывал и даже «воспрянул духом» от возможности заслужить прощение царя. Казалось, он теперь сам в первом попавшемся на пути городе явится с повинной, но не тут-то было: Медокс, напротив, сменил паспорт, поехал в Одессу и целый год вертелся там среди друзей и родственников сосланных в Сибирь декабристов, не испытывая нужды в средствах.
Из Одессы Роман Михайлович написал еще одно письмо Николаю I (30 мая 1828 года), в котором он излагал историю своих приключений в 1812 году на Кавказе, описывал страдания в тюрьме и просил помиловать его, определив рядовым в Молдавскую армию. Царь отдал новое распоряжение схватить нахала, но тот казался неуловимым: со своими знаниями иностранных языков он легко растворился в многонациональном контингенте портового города. Как бы дразня власти и самого Николая I, «нелегал» Медокс отправил царю еще одно письмо — теперь на хорошем английском языке. Далее в биографии Медокса наступает более чем годичный провал. Аналогичным образом в архивах Третьего отделения по странному совпадению отсутствуют какие бы то ни было сведения о том, что происходило с Медоксом в июле 1828-го — сентябре 1829 года и какие действия в это время предпринимало отделение по его поимке.
После указанного периода Медокс при загадочных обстоятельствах оказался не в Омске, а в Иркутске! Предписание царя сослать Медокса рядовым в Омск все-таки исполнилось, но сосланный повел в Сибири образ жизни отнюдь не простого рядового солдата. Он появляется в Иркутске, заводит тесные связи с наиболее видными декабристами, входит в их дома, пользуется их полным доверием, становится учителем в семье опального городничего А. Н. Муравьева[44], одного из основателей Союза спасения, и даже пытается завести роман с приехавшей в Сибирь его родственницей. Командированные из Петербурга жандармские полковники и ротмистры тайно встречаются в Иркутске с Медоксом, они доставляют от него письма Бенкендорфу и Николаю I. Странные отношения у рядового солдата завязываются с генерал-губернатором А. С. Лавинским, оказывавшим Медоксу тайное покровительство. С бароном П. Л. Шиллингом, агентом Третьего отделения и изобретателем электромагнитного телеграфа, он выезжает в Кяхту, а потом появляется на Петровском заводе.
Вся эта активность, естественно, не могла не привлечь внимания властей и даже посторонних наблюдателей. Когда же до высшего военного начальства и гражданского губернатора Иркутска доходит весть о том, что какой-то солдат беспрепятственно общается с каторжниками, которым запрещены всякие контакты даже с родственниками, и когда это начальство справедливо требует вернуть солдата к месту его службы в Омск, то этот ссыльный солдат грозит… убрать иркутского губернатора, который мешает раскрыть ему новый декабристский заговор!
Становится окончательно ясным, что Медокс был запущен в Иркутск не без ведома и согласия А. X. Бенкендорфа, для того чтобы вести наблюдение за поведением сосланных дворян. Недаром Роман Михайлович так долго и тщательно собирал сведения об опальных декабристах и их родственниках — теперь они ему пригодились и сделали его весьма привлекательным для Третьего отделения. Р. М. Медокс оказался идеальным агентом, оказавшимся в самом центре ссыльной среды, еще не остывшей от событий 1825 года и не утратившей идеалов, которыми они жили три года тому назад.
Впрочем, городничий А. Н. Муравьев, кажется, отлично понимал, какую щуку запустили в его пруд, и имел на счет ловкого, образованного и неглупого Медокса обоснованные подозрения. Когда «учитель Медокс» появлялся в его доме, Муравьев сказывался простуженным и не выходил из своего кабинета. Впрочем, другие декабристы были менее щепетильными при общении с агентом Бенкендорфа.
Медокс влюбился в свояченицу городничего княжну Варвару Михайловну Шаховскую, воспетую в стихах Н. А. Некрасовым и А. И. Одоевским в числе жен декабристов, последовавших за своими мужьями в ссылку. Чувства жандармского агента к Шаховской были неискренними, да и княжне влюбленный Медокс показался не очень симпатичным, к тому же она приехала в Сибирь, чтобы соединиться со своим женихом декабристом П. А. Мухановым[45]. «Влюбленность» же Медокса помогала ему успешно прикрывать свою шпионскую миссию и одновременно вести собственную игру.
