Долго перекрикивались через речку, бранились, обещали ужо пустить друг другу кишки, как лед встанет. Однако далее еще неожиданно потеплело, и новгородцы, видно убоявшись распутицы, снялись в одну ночь. Наутро увидели тверичи голый берег.

Новгородцы возвращались домой, подверженные внезапно напавшей на них, то ли от ожесточения на самих себя, то ли еще по какой причине, отчаянной лихости. Так бывает среди людей. После сомнительного предприятия вдруг нападет, да разом на всех, какое-то бесовское веселье, от которого, впрочем, на душе вовсе не весело, и пущая лютость, как правило совершенно бессмысленная. Как только являлось их взглядам какое-никакое тверское усадище, точно огненным помелом проходились по нему новгородцы. Никого — ни тверского монаха, ни девку — кто бы ни попался им на возвратном пути, не щадили они. Словно рукой на себя махнули новгородцы: «А, семь бед — один ответ…»

И доказывали свою преданность московскому князю многой безвинной кровью.

Хотя понимали, что и без той крови дело уж сделано бесповоротно. Зная великого князя тверского, можно было не сомневаться в том, что обиды он не оставит.

В другой раз побежали гордые бояре новгородские в Москву звать Юрия. На сей раз Юрий был уступчив и милостив. Повязав с собой и меж собой новгородцев тверской кровью, согласился вокняжиться на престоле Святой Софии. И то, с богатым, тщеславным Великим Новгородом ему теперь и тверской великий князь был не страшен. Да еще Москва оставалась за спиной Михаила Ярославича. Отныне, в какую бы сторону ни оборотился он, спина у него всегда останется неприкрытой. Авось с голым задом-то не навоюется… На Москве оставил Юрий Ивана — тот провожал его с Искренней горестью, — с собой взял Афанасия, старшего из трех последних братьев Даниловичей.

Юрий с Афанасием прибыли в Новгород перед заговением. Новгородцы встречали московского князя с невиданной радостью. Они уж не чаяли увидеть его. В душе-то многие из них успели и напугаться, и покаяться в содеянном. Пошто творили? Как бес попутал. И многие же втайне думали, что Юрий к ним не придет — мол, сам поманил, а потом отвернулся. Ан приехал все-таки, долгожданный.

Юрий же был по-московски уступчив да ласков, сулил благоденствие и обещал править новгородцами по всей их воле.

Рухнуло и то малое, чего достиг Михаил Ярославич.

Смерть Тохты для всех была внезапна, а для него самого и преждевременна. Он умер, едва ему исполнилось сорок лет, не успев испить до дна чашу величия. Только приладился к ней по-хорошему, ан пора помирать.

Трудно сказать, была ли и его смерть насильственной, однако и этого исключать нельзя. Тем паче при обилии и разнообразии ядов, коими снабжалась столица Ордынского царства. Во всяком случае, Михаил Ярославич, узнав о смерти Тохты, про себя усмехнулся, вспомнив скользкую китайскую чесунчу его нижних рубах.

Тверской предвидел, что в Орде по смерти Тохты, как по смерти всякого ее государя, непременно случится замять. Хорошо оказалось и то, что он не успел отправить в Орду уже собранный ханский выход. Теперь можно было не спешить его отправлять, придержать у себя до тех пор, покуда сами татары не спохватятся да не потребуют.

А еще Михаил надеялся на то, что татары, как это уже случалось прежде, схватятся меж собой из-за власти, да так наконец-то схватятся, что после схватки не вскоре еще и очухаются. И тогда, Бог даст, поймет Русь: и ей пришло время сплотиться против Орды воедино. Сколько же можно терпеть и ждать, ждать и терпеть? Всегда та надежда жила в нем, к тому готовил он Русь и себя. Сильно надеялся великий князь и на то, что лишь только забрезжит для всех, а не для него одного действительная возможность освобождения, тут же, как опадает шелуха с вызревшего в плод семени, опадет злобная и безумная пелена с глаз тех, кто покуда не видит этой возможности избавления от ненавистной татарщины.

Надеялся князь. И надежды его крепли по мере того, как приходили из Орды смутные, неверные слухи. По осени еще Николка Скудин сообщал, что в Орде беспокойно. Вкруг Сарая сбираются пришедшие со всего Дешт-и-Кипчака знатные степняки. По городам же, а особливо в самом Сарае, вдруг в одночасье обнаружилось много приверженцев Алкорана, причем приверженцев тех оказалось много и среди высоких нойонов и прочих начальников, при Тохте ревностно поклонявшихся разноструйным ветрам да Вечно Синему Небу. Кроме того, явился в Сарай откуда-то из Хорезма какой-то Узбек, называющий себя ханом. А за тем Узбеком стоит Хорезмское шахство, сарайские и иные неисчислимые магумедане и их муфтий Имам ад-дин Эльмискари.

Ламы кричат, мол, на улицах против магумедан, но их не слышат. А магумедане покуда молчат. Однако в их молчании, как добавлял Никола, ужаса будет поболее, чем в криках лам и бохшей.

И мимоходящие купцы сведения те подтверждали. Так что по всем сообщениям и слухам, что росли и ширились день ото дня, выходило, что не миновать Орде замяти, и замять та будет великой.

Оттого Михаил Ярославич доволен был и неверным миром с новгородцами. Тогда он приуготовился прощать обиды, потому как и великокняжеские обиды были несоизмеримы с тем, ради чего он жил и чего ждал всю жизнь.

Однако вскоре Великий князь всей Руси — так начали величать Михаила государи иных земель — получил повеление немедля предстать пред новым ордынским царем. Звали того царя Узбек.

Аз-бяк, как называли его русские меж собой…

А в Орде тогда и впрямь не хватило малого, чтобы занялась она повсеместным пожаром.

Согласно Тохтоеву завещанию, заместить его на ханском столе должен был старший сын Ильбасар. Однако, когда Тохта в одночасье скончался, сын находился вдали от Сарая, в устье Дуная, откуда и правил он самым западным улусом Орды.

Узбек же тайно пришел из Хорезма не раньше того и не позднее, а как раз накануне смерти Тохты. А сразу же после смерти правосудного хана с почестями был принят знатными сарайскими магумеданами, которые спешно и прокричали его царем.

Одним словом, Ильбасар вернулся в чужой город. Вернее, в город, для которого он сам стал чужим. И ненадолго пережил отца.

Убийство Ильбасара послужило сигналом к избиению неверных магумеданами. Бохши и ламы уже не лаялись, но смиренно умоляли соплеменников оставить им жизнь. Их снова не слушали: отрубленные головы в остроконечных колпаках нарочно натыкались на колья и выставлялись на улицах и базарах для устрашения. Как всегда в таких случаях, били не одних только ламаистов и приверженцев Ильбасара, но и прочих неверных. Досталось и русским, и иудеям, и латинянам. В несколько дней цветущий Сарай-Баты был опустошен и разграблен. Новый хан наказал ненавистный ему Сарай, из которого когда-то, еще в материнской утробе, его изгнали.

Узбек приходился внуком Менгу-Тимуру — он был сыном Тагрула, брата предбывшего хана Тула-Буги. Как известно, Тохта вместе с Тула-Бугой убил и всех его братьев, но отчего-то не догадался убить и их жен. Впрочем, затяжелевшая женщина некоторое время выглядит как пустая. Вот одна из тех жен, пытаясь сберечь оброненное в нее царственное семя Тагрула, и унесла из Сарая, подалее от Тохты, в укромном тайнике своего чрева будущего ордынского хана.

Расправившись со старым Сараем-Баты, Узбек повелел перенести столицу в новый Сарай, располагавшийся выше по течению реки Ахтубы, также невдалеке от Волги. Отныне он приказал именовать столицу Сарай-Берке, прибавив в название имя первого хана, принявшего магумеданство.

Силой утвердившись на престоле, с присущей ему твердостью молодой Узбек начал требовать и от дальних степняков, и ото всех своих подданных немедленного отказа от прежних заблуждений и поголовного обращения в любезное его сердцу магумеданство.

После сарайского побоища немногие уцелели из прежнего окружения Тохты. Однако, проявляя ли назидательное милосердие, из иных ли дальновидных соображений, но родичей того, кто самому Узбеку оставил жизнь лишь по случайному недогляду, он не казнил. Ни жен Тохты не тронул, ни других его сыновей, ни их жен, ни Тохтоевых племянников и их жен. То было странно, божественно великодушно, царствено и непонятно. Новый хан уже был велик и загадочен, как его вера.