Михаил Ярославич расплатился с радостными татарами, вовсе не ждавшими получить прибыток за этого русского, и тронулся далее.

Спасенный мужик, будто до сих пор был повязан, покорно и безразлично поплелся в хвосте у коня. Бывают такие черствые люди, им точно все равно, что самим не жить, что других убивать. Впрочем, при внешнем безразличии к жизни живут они почему-то долго. Не благодаря и не выказывая радости от спасения, мужик, поди, так бы тупо и проводил спасителя своего до подворья, кабы князь его не прогнал.

Безмолвное, какое-то звериное присутствие человека за спиной раздражало. Хоть тот шагал, понуро опустив кудлатую и скорее всего вшивую голову, казалось, что его блеклые, холодные глаза буравят шею, упираются в затылок. Как ни грешно жалеть о сотворенном благодеянии, Михаил Ярославич вдруг остро пожалел, что спас этого единоплеменника от татар.

— Пошел прочь! — оборотившись, брезгливо сказал князь бесцветному и будто протухшему мужику.

Мужик глянул на него как-то неописуемо равнодушно, неторопко поворотился и, загребая ногами пыль, вразнолад покачивая длинными, точно бескостными руками, повлекся обратно.

Отчего-то на сей раз благодеяние не принесло душе радости, как то бывало обычно у Михаила, а, напротив, смутило душу.

Впрочем, о мужике он думал недолго.

Юрий явился внезапно.

Воистину появление его в Сарае (во всяком случае, для Тверского) было подобно грому среди ясного неба. Однако весть о том Михаил Ярославич встретил спокойно. Ни один мускул в лице не дрогнул, и даже глаза, всегда выдававшие его, не загорелись нетерпимым огнем. Будто он ждал эту весть. Иное дело, что творилось у него на душе. Ефрем действительно должен был благодарить Господа за то, что тот из Нижнего направил его в Тверь, а не в Сарай. Впрочем, князь и в душевной ярости понимал, что, коли Тверитин не смог удержать Юрия, значит, были на то основания.

Тотчас Михаил Ярославич распорядился найти племянника и передать ему, что до суда у Тохты он хотел бы с ним перемолвиться.

Боярин Яловега вернулся от московского князя ни с чем — Юрий наотрез, да еще с непотребным лаем, отказался встречаться и говорить с Михаилом. Мне, мол, с дядею говорить не о чем. Я, мол, в Сарай не к нему прибежал, а к Тохте, с ним и толковать буду.

Как ни востер был племянник, однако взглянуть в глаза дяде забаивался. Вестимо, даже открытые подлости за глаза-то легче творить. Хотя, разумеется, есть и такие люди, что и от прямого, прилюдного подличания смак испытывают. Но до этого Юрию надо было еще дозреть.

Тем же днем, но уже ближе к вечеру, на епископское подворье пришел нарочный от серебряных дел искусного рукомысленика Николы Скудина, отданного когда-то князем Тохте в услужение. Сам Никола даже поклониться не пришел своему бывшему князю и благодетелю. Не решился. Видать, под надзором был.

Нарочным от него оказался вятший новгородский купец Данила Писцов[83], имевший намедни по случаю сношение с Николой.

Никола сообщал, что дела русского улуса ведет беклерибек[84], а не старший визирь, что татары давно ждали Юрия и склоняют его теперь дать больший выход дани с Руси, чем дает Михаил Ярославич, и тогда, мол, хан утвердит его на великое княжение.

Примерно то и предполагал Михаил, когда опасался прихода в Сарай московского князя. Юрий уши-то, поди, развесил, обнадежился и поверил, а того не разумеет, что каков бы выход он ни назначил, а не быть ему на столе владимирском!

Яловега, находившийся тут же, на слова Писцова хмыкнул и выругался по-татарски, помянув московскую боярыню, не в добрый час зачавшую Юрия.

— Что Юрий? — спросил купца Михаил Ярославич.

Писцов усмехнулся:

— Вестимо, божится дать, сколько бы ни понадобилось.

— Собака!

— Известна порода, — согласился новгородец. — Дед-то его, когда «число» ордынское вводил, тоже всех облапошил…

Смело говорил купец с князем. Михаил с вниманием поглядел на новгородца.

— Дак ить так и было оно, — подтвердил тот и пояснил, будто князь не знал: — Невский-то посулил, что равную долю от ханской дани на всякую душу положит, котора в «число» войдет. Народ-то и возликовал равенству, а того не смекнул, что доходный-то путь у каждого свой. У кого эвона какой, — купец развел руки вширь, — а у кого — эвона! — Он сузил пальцы на обеих руках для кукишей. — Сначала-то думали подать от каждого сообразно его доходу, пойдет в том, мол, и ровность. Ан вышло-то иначе. Хоть беден, хоть богат, а за каждую душу плати одинаково. Брат-то его, Андрей Ярославич, кричал, что обманет Александр, упреждал против брата с татарами, когда еще бить их звал, ан нет, разве умных-то у нас слушают? — Он огорченно махнул рукой. — После-то уж поздно стало кулаками махать…

Купец был хорош: ладен, плечист, дороден, гладко речист и, видать, смышлен. Несмотря на жару, на встречу к князю явился не в легком пыльнике да в мурмолке, как полюбили одеваться в Сарае и русские, но в тяжелой боярской ферязи и в высокой белой шапке, загнутой вверху лихим крюком. Волосы на голове и борода его лоснилась от безжалостно вылитого на них конопляного масла. Карие глаза, как масленки в траве, то открывались навстречу собеседнику, а то прятались от видимого лукавства.

— Ну, а новгородцы-то что? — спросил князь.

Писцов поглядел на Михаила Ярославича, как птаха, склоня голову на плечо, будто спросил тот пустое.

— Новгородцы, великий князь, известно что…

— Так что же?

— Коли с утра не тихи, так уж к вечеру буйны, коли к вечеру буйны, так всю ночь колобродят. А с утра снова на вече.

— Али ты не новгородец?

— И я новгородец. Только и новгородцы, великий князь, чай, разные. — Писцов серьезно посмотрел Михаилу Ярославичу в глаза и вздохнул. — Ходим мы по миру-то, видим, как иные живут.

— Али лучше?

— Да не в том суть, что лучше, — лучше нашего-то, поди, нигде не живут. А вот чище, что ли, единей. Не знаю, как и объяснить-то тебе. Что шведы, что немцы, что татаре эти поганые друг за дружку вона как держатся! Мы одни над собой надсмехаемся, токо бьемся да режемся.

В Князевых покоях воцарилась долгая тишина, какую не нарушало, а, напротив, усиливало дальнее церковное пение.

— И я то не ведаю… — тихо, раздумчиво произнес Михаил Ярославич. Помолчал и сказал так, как говорят самому себе. — Хочу иначе. Да не знаю, как сладится. — Потом усмехнулся, глядя уж на купца. — Дело не скорое, Данила Писцов. Не загадываю. И славы не обещаю. А коли хочешь быть помощником, так служи у меня, — неожиданно предложил он.

Новгородец осенил себя крестным знамением, низко поклонился Михаилу Тверскому и молвил:

— Что ж, послужу тебе, великий князь. Затем и пришел…

— Поболе таких-то писцов-то, глядишь, и беда помене была, — сказал Святослав Яловега, когда новгородец, урядив договор с князем, отбыл.

— Да мало ли их таких! — отозвался Михаил Ярославич.

— Эх, княже, — по-свойски вздохнул Яловега, — в том и горе, что мало.

Ежели до сего дня Яловега с окольными ровно на службу ходил в ханский дворец, толкая Князеву нужду и торопя визирей ее наготовленными для того подарками, то теперь Михаил Ярославич делать этого не велел: как позовут, так и ладно.

Никогда прежде не чувствовал Гюйс ад-дин Тохта полноты своей власти в той мере, в какой чувствовал это теперь. Могущество его было зримо, как звезды на небесах.

Все веры и все языки мудростью Тохты и благим предопределением Вечно Синего Неба склонились пред незыблемым превосходством Чингисова закона и взлелеянного им народа непобедимых татар.

Великий народ не знает над собой единого Бога. Великий народ верит — что ни есть в небе и на земле: огонь, вода, воздух, свет, тьма, ветер, дождь, кусты, прах, дневное и ночные светила, — все служит ему божеством. Великий народ не знает Бога Человека, кроме самого хана… Так отвечал Тохта магумеданам и латинянам и всем, кто имел смелость склонять к своей вере.