Однако и кричать было уже поздно: следом за лосихой на поляну вышел огромный лось с жирной тяжелой «серьгой» на могучей шее. При всяком движении царственной горбоносой головы «серьга» под горлом перекатывалась и колыхалась. Не медля, но и не торопясь лось двинулся как раз к тому дубу, за которым хоронились князь и княгиня. Лось приближался. Видны уже стали налитые кровью, загнанные глаза. Однако страха в них не было, одна решимость покончить с врагом, тем более враг оказался рядом. Михаил Ярославич знал, что зверь видит его так же хорошо, как он видит лося. Где-то посреди поляны лось опустил к земле широкие, как соха, раскидистые рога, громко и низко всхлипнул влажным, горячим ртом, то ли выпуская, то ли вдыхая воздух, и пошел на князя, легко перебирая ногами по земле и вскидывая задом с куцым хвостом.
Краем глаза Михаил Ярославич видел, что, по-прежнему замерев и высоко подняв морду, лосиха все еще стоит под ударом. Однако никто ни в нее, ни в лося не стрелял, дожидаясь по уговору первой стрелы княгини. Анна медлила.
— Бей же! — не выдержав, шепотом выдохнул Михаил Ярославич.
И княгиня ударила. Но не в лосиху, а в лося. Не нанеся ему вреда, стрела застряла в складчатой жирной «серьге». Будто изумившись от боли, лось поднял от земли голову и с трубным ревом кинулся к князю, готовый затоптать врага жесткими, раздвоенными копытами.
Михаил Ярославич едва успел отбросить в сторону уже бесполезный лук, поднять копье и со всей силы метнуть его навстречу сохатому. Хоть и пущенное сильной рукой, копье, ободрав острием шкуру на твердой лобной кости, не остановило лося. В следующий миг князя должно было пропороть рогами, растоптать копытами, смять, раздавить громадной тушей, но здесь изо всех захоронов — дальних и ближних — в лося полетели стрелы и копья, пущенные окольничими. Лось рухнул, не добежав двух шагов до князя. Из нутра, хрипя, выталкивался остатний воздух, пеной вскипая на обвислых черных губах.
Впрочем, ни дивиться, ни радоваться спасению времени не было — согнанные псами и загонщиками со всех концов леса, на поляну посыпались звери. Мелких прыгучих косуль били стрелами влет, лосей кололи копьями, зайцев пропускали не трогая, напозади поляны их ожидали тенета; тявкая, скаля мелкие острые зубы, метались пожаром лисицы. Бойцы едва успевали вертеться, встречая новую и новую дичь. Выжли пригнали всех, кто встретился им на пути и не сумел уйти.
Князь хоть душу отвел, повалив матерого секача. Кабан шел на него на длинных крепких ногах, роя клыкастой мордой землю, взбрасывая вверх и в стороны павшие листья. Михаил Ярославич с такой силой ударил кабана под лопатку, что смоляное древко копья надломилось. Впрочем, уже после того, как железо проникло до сердца.
Скоро к поляне стеклись и выжли. Их впавшие враз бока бешено ходили от бега. Собаки уже не лаяли, а радостно, визгливо взбрехивали, не в силах сдержать бежавшую с языков слюну. За ними пришли и жаркие, возбужденные погоней и собственными криками загонщики. Им, оказывается, нынче тоже досталось…
Псы подняли медведицу с двумя подлетками. Медведи задрали с десяток особенно рьяных и охочих собак, а потом, как подоспели загонщики, медведица пошла на людей, а за ней поднялись и малые. Покуда их уложили! Ловчий Максим Черницын радостно лыбился, показывая всем и каждому, где подрал его медведицын коготь. Кожух на его спине разошелся от зада до шеи, словно располосованный засапожником. Белая нижняя рубаха насквозь промокла от крови. Рана была неглубокой, однако кровоточивой. И хоть Черницын и лыбился, но был уже сильно бледен.
А на поляне пошли в ход ножи: отворяли кровь из жил, снимали шкуры да кожи, освежеванные туши укладывали на расстеленную по всей поляне рогожу.
Псы, осев долгим кругом и вывалив сизые, дымные языки, жадно скулили, глядя на парную, душистую требуху.
— Ты пошто лосиху-то не стрелила? — спросил Михаил Ярославич Анну довольно строго.
Он осерчал на жену. Лов хоть и оказался вполне удачным, однако шел он как-то сам по себе — не по князевой воле, а по одной случайности, на которую в охоте полагаться никак нельзя. Ныне она к тебе милостива, а завтра, глядишь, и обманет. А потом, коли уж взялась не за свое бабье дело, так веди его по чести, не срамись перед холопами и мужу сраму не делай. Тем более что не нюня какая и лук в руках вполне привычна держать…
Еще на давней, первой охоте, в которую она упросилась с ним по начальному году, зверя княгиня била столь метко и твердо, что всех вокруг, а не одного только князя, привела в изумление. А уж потом-то и вовсе освоилась и охоту почитала наравне с князем первой забавой.
Оказывается, батюшка, покойный Дмитрий Борисович, с двенадцати лет начал брать с собой на ловы свою любимицу Аннушку и так приохотил ее к луку и верховой езде, словно она ему была не дочкой, а сыном. Так что в охоте скидок себе на девичество Анна Дмитриевна не делала и от мужа их не ждала.
— Чего не отвечаешь-то? — снова спросил Михаил Ярославич, но уже не столь строго, сколь насмешливо. — Али стрелу потеряла?
Анна Дмитриевна молчала, отвернувшись. Впрочем, ее нежное, не умевшее скрывать чувств лицо горело таким ярым, стыдливым румянцем, что и глядеть на него было жарко. И глаз она на князя не поднимала, хотя знала, что стоит взглянуть ей на мужа так, как она одна и умела глядеть на него, хмурь его враз разбежится и он вместе с ней возрадуется тому, что она пожалела лосиху. А лосиха-то эта глупая здесь совсем ни при чем, а дело все в том, что ныне, стоя в том захороне у огромного дуба, она явственно вдруг услышала то, о чем предполагала и догадывалась уже давно, но никому еще про то не сказывала: наконец-то она понесла! Тело ее принадлежало теперь не только ей или князю, но тому еще, кто нарождался в ней и уже требовал внимания и ласки. Верные приметы, о которых толковали ей сенные девушки и сама княгиня-матушка Ксения Юрьевна, конечно, были верны и давно уже, второй, чай, месяц, обнадеживали ее, но только ныне не по одним приметам, а самим сердцем она поняла, что свершилось в ней то светлое таинство, что дает начало человеческой жизни.
И как раз тогда, когда она себя слушала, ликовала безмерно и думала про то, как сообщит о том Михаилу, на поляну и выскочила лосиха. Вроде и нет ничего проще: поймать на стрелу цель и отпустить тетиву. На то и создал Бог зверя, чтобы человеку было чем насытить себя и чем прикрыть свое тело. Десятки раз Анна била стрелой и тех же лосей, и косуль, и росомах, и бобров, и лесных свиней, и не было в ней к ним жалости, как не может быть жалости у рыбаря к рыбе, что пришла в его невод. А тут дрогнула вдруг рука, и вместо того чтобы верно ударить, Анна просто залюбовалась той молодой лосихой. Лосиха еще никогда не телилась, была стройна, тонка и… нежна. Анна будто ощутила ту звериную нежность. Увидела Анна и то, как была желанна лосиха тому сильному лосю, что вышел следом за ней на поляну. Верно, люди потревожили их для смерти в самый ярый любовный миг.
Княгиня будто от холода передернула плечами под узкой, обжимной беличьей телогреей.
— Что ж молчишь, али я тебе в чем повинен? — пытливо спросил Михаил Ярославич, стараясь заглянуть ей в глаза.
Любый муж, которому она привыкла доверяться во всем, стоял рядом, ждал ее слов, но отчего-то сейчас признаться ему в великой радости она не могла.
— Что ты, Михаил Ярославич, разве можешь ты обидеть меня? — Анна Дмитриевна подняла на князя синь глаз, и мягкие ее, плавные губы, открывая полосу жемчужных влажных зубов, тронулись в виноватой, смущенной улыбке. — Сама не пойму, с чего это на меня жаль напала…
— Эх ты, нюня-Анюня! — удивленно и ласково проговорил Михаил Ярославич. — То ж зверь, чего его жалеть-то?!
— Так ить лось-то, поди, ее и покрыть не успел, — пожалела о том княгиня, сразу зардевшись и опустив глаза.
— Кого? — переспросил Михаил.
— Лосиху, — пояснила княгиня. — А она-то, я чаю, ждала…
Только теперь догадавшись, о чем говорила Анна, Михаил расхохотался и, не смущаясь чужих взглядов, прижал ее голову к своему плечу.
