— Как, ты не был у Змеиного? — рассердился дед. — Ответь! Пробег ты мимо Крутища, около родника остановился, испил воды и попер в гору. Там, у ключа, след есть — как ты на землю падал, от пальцев и от живота. Так было?

— Не пробегал я у ключа, не пробегал. Помнится, еще от жару запалился, во рту иссохло, аж язык вспух…

— Как же… как?! — заторопился дед, заскрипел, заерзал на лавке. — Из-за дуба, у коего молнией голову сняло, кто в меня пальнул? Кто дважды в меня из обреза шарахнул?

— Паль-ну-ли?! — тихо протянул Никанор. — Вот клянусь тебе матерью своей, детьми клянусь, Захар Васильич! Перескажу тебе весь мой: путь…

Никанор поведал о том, как кружил, как прятался, где выжидал и, думая, что запутал деда, свалил дуб. Дед слушает внимательно. Изредка вскидывает брови и впивается в Никанора взглядом.

Выслушал и задумался.

— Тогда кто? Тогда за что? Как так — бёг за Никанором, а стрелил кто-то другой? Могет такое быть?

— Не держи ты на меня зло, — просит Никанор, а дед будто не слышит, погрузился в память свою. Ведь уже было такое, только не помню я всего, шел мне четвертый год.

При организации колхоза деда поставили кладовщиком, а заодно и сторожем. Дед вставал в темноте и, зарядив ружье, уходил в ночь, туда, где чернели колхозные амбары. Одну из октябрьских ночей разорвал нечеловеческий крик, затем раздался выстрел, другой.

А через час прибрел дед. Это тогда ему отрезали ухо. Нож полоснул вскользь и отхватил, по словам деда, «лишнюю кожу». Он молча громоздился за столом, и голова его была обернута тряпьем. Разъяренной кошкой металась бабка, жалобно причитала она над дедом, взывала к богам и осыпала проклятьями лиходеев.

— Милай… Захарушка, милай мой, — кричала бабка. — Не молчи… не молчи, прошу… Скажи мне, кто они, я их на куски растерзаю. Господи, да пусть я сгорю в вечном огне, ежели душегубцев не достану.

— Да не ушли они, Даша! — буркнул дед. — Нету их, — и поник головой.

— Нету?! — прошептала она. Застыла бабка на коленях перед образами, неслышно бормоча свои молитвы-заклятья.

А утром, вместе с ветерком, промчалась весть. У колхозных амбаров — два трупа, продырявленные жаканом. Рядом с ними — бачок с керосином, нож-бритва, и в сторону откинут обрез.

Село несколько дней жило в притихшей тревоге, в затаившемся и пугающем молчании. Только старухи, как мыши, шмыгали из дома в дом, шурша новостями: «Ох ты, господи!»

Дедок не пускал тогда меня на улицу.

— Знаешь, какое дело, — гладя мою голову, хрипел он. — Пойдем-ка со мною… в лес. Проверим силки… Последних птах послушаем. Лес умирает в печали… но все равно не как люди. Человек многое уносит с собой.

В лесу тихо, лишь редкий посвист птиц и пустота.

— Оно конечно, — бормочет дед и спотыкается о трухлявые пеньки. — Оно конечно, ежели бы в бою — то одно. А ежели?.. Да! Ну, уха, стало быть, все одно нет!

Стреляли в деда еще через год… Били во тьме, когда он возвращался с покоса, но те времена прошли. Кто же затаился, кто так долго, по капле копил злобу, хранил ее, кто?

— Ты не имей на меня зла, Захар Васильич, — снова просит Никанор. — Найду я того, кто пальнул в тебя. Найду!

Приподнялся было из-за стола Захар Васильевич, как хлопнула калитка, пропела на петлях, и голос со двора позвал:

— Хозяин! Выходи, Захар.

То появился Семен Титов, друг закадычный.

За глаза его зовут Семен Кирзовый за глубокие оспины, что изрыли лицо, и оно виделось всем шершавым и жестким. Сухо желтеет одинокий глаз, а из каждой оспины торчит ржавая щетина, и казалось, что она вылезает из ноздрей, из ушей и Семен будто грязный и неумытый, потому что на скулах щетина золотилась, а на подбородке плотно тускнела ржавчиной.

С вечера извещал Семен, что пойдет по селу и начнет он с самого края, с Репьевки или с Сухарей, но не прививки и не уколы делать, а будет выкладывать скотину.

— Готовься! — объявлял Семен, и слух о том пробирался по тропинкам, от порядка к порядку, к переулкам, и мужского пола скотину — бычков, козлов, баранчиков — не выгоняли в стадо, а оставляли в хлеву, совместно с боровком. Женщины, уловив слух, сбегали в магазин и загодя приготовили маленькую бутылочку да вынули из погребов почти задубевшие яблоки моченые, а кто и арбуз, а кто просто огурец потверже с капустой квашеной, вилком, в листе смородиновом, молока топленого кислого да хлеба свежего.

И заходит во двор Семен Титов, и совсем он не Кирзовый, не Рашпиль, блестит от бритья и в халате белом. Халат просто белоснежный, топорщится и хрустит, даже с синевой он, и солнце от него, как от зеркала, и светло будто рядом с Семеном.

— Доброго дня вам! — говорит Семен, улыбается, и глаз у него не желтый, тоскующий в одиночестве на таком большом лице, а будто теплый, ореховый. — Здравствуйте, богатства вам и радости!

В руках у Семена большущий мешок из кожи, хромовый такой, собранный в гармошку. Бабка раньше все пугала: «Кину в мешок, и Кирзовый унесет беспощадно, насовсем». В мешке — инструмент, ножи и ножницы, а также иглы прямые и кривые для уколов, ватка и бутылочки с мазями.

В белом халате Семен только появляется во дворе и, поздоровавшись, враз снимает, осторожно отдает в женские руки на сохранность, заворачивает себя в кожаный фартук, что носит в мешке, достает ножи и заводит в хлев.

Скотина не бросается от него, не бьется в углы, наверное, чует, что от него пахнет и лошадью, и коровой, теплым запахом молока, овечьей шерстью, дымком и травами. Спокойно вылупит баранчик глаза и стоит.

— Тюф-тюф, — посвистывает Семен и делает боровку укол. — Тюф-тюф — комарик укусил.

Не успевает боровок испугаться, взвизгнуть, как Семен бескровно охолостит его и смягчит боль мазью.

— Тюф-тюф — комарик укусил! — и запускает иглу крутолобому баранчику. — Так. Не будешь теперича ворота расшибать?

Яички он складывает в белую, чистую тряпицу, опускает на дно мешка и, держа перед собою руки, с подвернутыми рукавами подходит к рукомойнику, моет своим мылом.

За боровка он берет два шестьдесят, за баранчика — два семьдесят. «У меня один тариф — три рубли». Рубли да трешницы он складывает с инструментом, надевает халат и входит в дом.

У первых — а начинал он обычно с нас — Семен распечатывает маленькую, разливает — себе поменьше, хозяину — побольше.

— За ваше здоровье и поголовье!

А сейчас он садится напротив деда, рядом с Никанором, запускает руку в мешок и достает оттуда бутылочку с черно-зеленой мазью.

— Вот тебе, Захар, от слабости поясницы, — сурово говорит Кирзовый, — на семи травах настоянная, с добавкой аптечных порошков, как-то… аспирин и лимонная кислота.

Бабка открыла пробочку, лизнула языком и передернула плечами.

— Ты што! — схватился за бутылку Семен. — Это же наружное втирание, Дарья! Нельзя! Можешь иметь исход. В данном флаконе, — он достает еще пузырек, — желчь. Она, конечно, не медвежья, не скажу какая, но грудь мягчит, и коленки от нее не хрустят.

Глаз у Семена засветился, из орехового стал медовым, а сам он раскраснелся, заволновался.

— Попробуй, Захар, по-дружески прошу. Жеребца я вылечил и корову-симменталку… но… ты… Захар… испробуй!

— Лошадиное лекарство человеку? — возмутилась бабка. — Ты там всякое пойло льешь, без порций горстью заразу всякую мешаешь, а ежели его отравишь, а?

— Я… отравлю? — поразился Семен. — Да я в эту желчь совсем каплю змеиного яду капнул, вот, — и показал на кончик мизинца. — Попробуй, Захар… надежда вся на тебя.

— Докторша приходила, — мстительно напоминает бабка. — Смотрела твои бутылочки и повелела выбросить. Сказывала, что ты лекарь скотский и болезни человеческие тебе неведомы, а?!

— Ежели она так сказывала, — задумчиво протянул Семен, и лицо заострилось, высветило, открылось одним глазом, — ежели она так сказывала, то ума в ей нет.

— Ты что, Дарья, оговариваешь, а? — дед искоса глянул на бабку. — Давай свои склянки — помажемся и запьем. Так просто она, не серчай. Докторша ей больно нравится, Дарья ее всяким травам обучает.