— Самоубийством, что ли, кончала, а? — улыбается Машин, протягивая Алексею кружку с чаем. Кравец рядом хохотнул, откинув голову, высветился белозубо. — Истощение нервной системы или на любовной основе? Как же она петлю соорудила, Алексей?

— В вашу, Кирюша, попалась, — отхлебывая чай, Еремин искоса поглядывает на Кравца. А тому хоть бы что — хохочет.

— Как — «в вашу»?! — удивленно переломил брови Кирилл. — Что значит — «в вашу»?

— А то, что петли на тропах пооставляли, — сообщает ему Еремин. — Насторожили петли и ушли.

— Ну и что же? — снова удивляется начальник. — Кравец мой лосей отлавливал…

— Как отлавливал?

— Так и отлавливал, — спокойно отвечает Машин, отдирая запекшуюся корочку от щуренка, и чмокает—> до чего же вкусна! — По закону отлавливал, по моему приказу. Лицензии у нас оформлены на трех лосей. А стрелять некому, бегать за ними некогда. У нас работа, Алексей, а у него четыре, понимаешь, четыре ноги.

— Четыре — это я понимаю…

— Ну слава богу, хоть дошло… — задышал над щуренком Машин и потянулся за чаем. — А то всегда обижаетесь, что геофизики заумно геологам карты объясняют.

— Трех-то добыли? — Чай такой горячий, губы не терпят.

— Сверхпланово работаем, — спокойно проглотил щуренка Машин, — четырех или пятерых, не помню. Не бросать же, если залез.

Кравец черпанул из ведра и поднес начальнику ухи в кружке.

— А два скелета и посейчас тлеют. Да семь петель еще сняли с Ильей. Это в его угодьях ты браконьерствуешь.

Неосторожно хватанул ушицы Машин, обжегся, бросил в сторону кружку.

— Черт возьми, не уха, а пламя. Насовали перца — пожар! Ты что, Алексей, браконьерство лепишь? Как тебя понимать?

— Ты лицензию реализовал, а каким способом — без разницы?

— Разумеется! — горячо откликнулся Машин. — Сорок человек у меня орава — кормить надо.

— Куда денешься — надо, — соглашается Алексей. — Только петель твой Кравец насторожил на десяток… У тебя, поди, и порубочный билет в порядке?

Машин подозрительно всмотрелся в Еремина, прищурил глаза и прицокнул.

— Ну, ну в порядке… Гоним просеки, а лес трещит… За рационализацию премию отхватил. — Гляди! — И махнул рукой на железное чудище. — Луноход, гром-амфибия… Клык-то у него просто золото.

— Золото, — протянул Алексей, и будто наяву перед ним лопается шкурка сосен и ломко, беззащитно падают пихты.

— Ни у кого голова не сварила, — засветился Машин, поднялся и закурил, закружил вокруг костра. — Списали тягач, направили в главк, а что делать с ним — никто не знает. Куда его? В болотах тонет, в горах траки летят… А по лесу, если с ножом? За бесценок достался. Говорю: «Дайте мне, я на нем дрова возить буду!» Гляди — план мне на лето пятьсот километров, а я уже к двум тысячам подхожу!

— Так у тебя по билету трехметровая просека, а от твоей махины — все шесть…

— Нет в тебе размаха, Алексей, — пожурил Кирилл. — А нам над осинками вздыхать некогда. По мне, работать — так уж на полных оборотах.

— Правильно, — согласился Алексей. — Рванул пять раз — и погубил озеро до дна…

С разбега, будто в стену, влепился Машин, остановился. К костру подходили мокрые, измученные рыбаки. Степан бросил на траву брезентовый мешок.

— Макса!

— Какое озеро погубил? — переспросил Машин, и серые глаза его позеленели.

— Он, Кирилла Ваныч, мильтон, — подал голос подоспевший Сунцов. — Он, Кирилла Ваныч, накапать запросто может, чтобы выслужиться.

— Так что, я, выходит, со всех сторон браконьер? — удивился Машин, оглядывая всех у костра. — Петли ставил, озеро погубил, лес валю, так, что ли?

— Он, наверное, у манси меха скупает, — влез Кравец. — В доверие к ним вошел, меха у них забирает, а нас чернит. Мы ему прямо в кон попали, Кирилл Ваныч.

«Стыдно мне! — говорил манси Илья Провыч. — Ты знаешь того, с петлями? Увидишь, спроси — почему жрет больше волка?»

— Пойми, мы работаем, Алексей! — растолковывает Машин. — Работаем так, чтобы видеть результат, а не гипотезу. Мы не можем позволить себе такой роскоши, геофизика — конкретна! Остальное — мелочь, плюнь и разотри! Документы у нас в порядке: у лесхоза — порубочный билет, у охотников — лицензия. В порядке, не бойся! Никто не может быть в претензии. Потому что у нас есть документ.

Да, многое можно прикрыть бумагой. Но чем прикроешь дотлевающих в петле лосей, и раздавленный лес, и мертвую воду, еще недавно вскипавшую от рыбьих всплесков? Нет, Кирилл Машин, зря ты надеешься, что все будет шито-крыто, что Еремин будет молчать.

Тихо-тихо в волнах своих покачивается Тур-Ват — огромное озеро.

— Как человек он, да? — кивает на озеро старый манси. — Когда светлый — добрый, то совсем темный — сердитый. Стареть он стал — трава его душит. Слабо совсем дышит, слышишь?

— Да, — отвечает Алексей старому манси. — Слышу, Илья Провыч.

— Бобер завелся, пришел, — доверяет Илья тайну озера. — А бобриху я из-за Урала принес. Пусть у ник детишки станут. И не умрет тогда Тур-Ват. Говорят же старики, что Торум бросил сюда маленького бога. Но разве боги сохранят землю, если в душах у людей откроется пустота?

Тихо-тихо в волнах своих покачивается Тур-Ват под шаманьей горой Ялпинг-Нер.

— Как человек он, да? — говорит старый манси. — Живой совсем…

Нас оставалось только трое — я, косолапый техник да манси-проводник, маленький лесной человек с урочища Тэла-Эква; да оставались еще Семь Богов на том берегу реки, семь недвижных скал — «болванов», что клыкасто врезались в мутное небо на уплощенной вершине хребта. С нами оставались костер и зима, что накрыла врасплох, муторный до изжоги маршрут, пустой, как нежилое дупло, дымящая чернота реки, от которой пронзительно тащит неуютом и одиночеством, снегириная возня в отяжелевших рябинах и затянутые льдинками следы конских копыт, что уводили за перевал, в тепло человеческого жилья.

— Вовсе ты, начальник, кислый стал, — покачивает головой манси, осмаливая над костром глухаря. — Молодой, а глотку слабую имеешь. Околеть можно с такой горлой.

— У начальника натуральный катар, воспаление дыхательных путей, темный ты человек! — укоризненно упрекнул его техник, вытирая засаленную, как сковородка, безбородую физиономию. — А возможно, еще глубже, но тебе ни в жисть не понять.

Мы с техником, мешковатым и невозмутимым, по-собачьи, по-звериному, ползком — на животе, на четвереньках обнюхали каждую скалу — рудное тело, изогнувшись в складку, неожиданно погрузилось и исчезло. Исчезло, пропало, оставив ощущение необъяснимой несправедливости, предательства и пустоты. Третий сезон я тороплюсь и выслеживаю эту стервозную медь, прослеживаю каждую веточку рудного дерева, улавливаю то ствол, то крону, вот-вот уцеплюсь за корни и готовлюсь выдернуть всю стволину, — как вдруг она исчезает, стертая вулканом и морским приливом. Мы обшариваем скалы, а манси Яков, не отходя от палатки, лупит глухарей и целыми днями поддерживает костер. Он кормит его сухой лиственницей, и слышно далеко, как морозно вызванивает топор, расщепляя смоляной комель. Манси кидает в костер валуны и, когда те, малиново налившись, смуглеют, закатывает в палатку. Камни потрескивают, скорлуповато похрустывают, из раскаленной сердцевины их колюче проскальзывают искры — тепло и угарно дышат камни, припекая под собой суглинок.

— Ты в речку больше не прыгай, — мягко, по-мышиному шмыгает в палатку манси, отпаивая меня по вечерам отварами из корешков малины, шиповника и рябины. — Не падай — подохнешь, — нашептывает Яков. — Баба твоя плакать, скулить начнет, когда камень тебя придавит.

— Начальник не прыгает в воду — под ним сорвалась глыба, темный ты человек, — покойно объясняет техник, обгрызая глухариную ногу, и, причмокивая, со свистом высасывает пустотелую кость. — Он еще не морж, понял? И под завязку переполнен ответственностью за наши жизни — так как же он не будет беречь свою?! Нам вот последний рывок — и медь в кармане…