Интересно, в каком месте улица выходит на набережную? Впрочем, узнать это можно лишь одним способом. И потому я повернул ручку ворот и слегка их толкнул. Глухо. Я стал пробовать снова – толкал, тянул к себе, крутил ручку, грязно бранясь. Ворота не открывались. Высотой они были где-то с милю – прямые вертикальные прутья, по которым так просто не взберешься. Да и опасно взбираться у всех на виду, чтобы любой патруль сразу тебя засек.

Небо быстро светлело, оно было покрыто клочковатыми, светящимися по краям облаками. Над четырехугольным двором проносился ветер, леденя мои ноги в мокрых брюках. Я оглядел школьные стены и увидел слева, за стеной, несколько строений, а дальше – о дар небес! – строительную стремянку. Схватив стремянку, я приставил ее к стене и вскарабкался наверх. По ту сторону стены стояли несколько грузовиков, ручная тележка и высилось какое-то огромное строение с гигантскими дверями – наверно, склад. С правой стороны улицы тянулась такая же стена. Отсюда мне было видно, что за ней. Там было темно и тихо. А дальше, ярдах в пятидесяти, – слабый тусклый свет, идущий, скорее всего, с набережной. Возле склада стояли в ряд грузовики. Я решил, что, наверно, в дальнем конце должны быть какие-то ворота или дверь, выходящая прямо на набережную. А в ней, возможно, есть какая-то щель или замочная скважина, через которую можно посмотреть, где я нахожусь.

С той стороны, прямо под стеной, стояла ручная тележка. Я с трудом вскарабкался наверх, сбросил ботинки в тележку и осторожно спустился следом за ними. Вымощенная булыжником площадка, слегка пропахшая бензином и еще чем-то – политурой? Древесными стружками? Я осторожно пошел мимо грузовиков и обнаружил сплошной ряд двойных дверей с висячими замками – ни тебе щелей, ни замочных скважин.

Я снова поплелся назад, обошел склад кругом, в направлении складских ворот, и вдруг замер. Полоска света, какая-то щелка в двери… Я вертел головой, чтобы снова ее увидеть, но ничего не вышло, и я отступил назад. Нет, это была не щелка. Просто-напросто открытая дверь, не то чтобы распахнутая, а прикрытая не до конца, и в ней – просвет в дюйм шириной. Я тихонько ее толкнул в ужасе, что она сейчас заскрипит, но она не заскрипела. Открылась она тяжело, но абсолютно мягко.

Свет шел из больших французских окон, расположенных в дальнем конце помещения; это был свет уличных фонарей главной магистрали. Я тихо вошел и просто постоял минутку, озираясь вокруг.

Мебель. Стулья, столы, кровати, стандартные лампы. Ближе к окнам они были расставлены комплектами. Раздался бой часов; от испуга я уронил ботинок и поднял его, потея, чертыхаясь, до ужаса нервничая. Потом зазвонили другие. Двенадцать. Минуло сорок пять минут с тех пор, как я расстался с сосисочным ларьком. И всего пять часов с тех пор, как, грохнув Джозефа, я дал деру. А как будто целая жизнь прошла… И все же я еще на свободе! И еще могу удрать! Могу выйти к Влтаве…

Чувствуя, как во мне снова шевелится надежда, я стал подбираться к окнам, укрываясь в тени шкафов. И тут взошла луна Серебряное сияние залило улицу – будто в театре подняли дымчатый занавес. За окном стоял Он.

Не нужно было сильно вглядываться, чтобы его узнать. Молчаливый и одинокий на залитой лунным светом улице, с поднятой шпагой и устремленными в. великолепное ничто очами, шпорил он своего железного коня. Я вернулся к нему назад, как ручной голубь. Как бешеная крыса, снова прибежал в свою мышеловку. Я сел и заплакал, как полный идиот.

В последний раз я плакал, когда мне было лет двенадцать. Не знаю, почему я плакал сейчас. Ведь не плакал же я, когда тот тип двинул меня в номере отеля! А вот теперь я сидел на маленьком кофейном столике, чувствовал, как слезы сами собой текут по лицу, и думал, какой же я дурак. У меня был такой безумно длинный день, такая бесконечная, сумасшедшая ночь. И вот я возомнил, что от всего этого убежал. Возомнил, что я уже черт знает как далеко от всего этого ушел…

А потом я выбросил все из головы, снова забрался в темный угол, уселся поудобнее и стал обдумывать ситуацию. Итак, совершенно ясно, что Влтава – в противоположном направлении. Что я просто описал полукруг. Возвращаться обратно по переулку – абсолютно бессмысленно. Никуда дальше Степанской он меня не приведет.

Можно, конечно, пройти другой улицей. Я безотрадно думал о том, что нужно проделать, чтобы это осуществить. Ну а дальше? На большую улицу мне лучше носа не совать. Значит, надо, ныряя и выныривая, как-то пройти закоулками и всякими обходными путями, пробраться куда-нибудь поближе к мостам и каким-то образом переправиться через Влтаву. Сколько же времени это может занять? Час? Два? Пожалуй, стоит сперва передохнуть. Я сел на диван, сидение и спинка которого были обернуты коричневой упаковочной бумагой, и медленно, с наслаждением вытянул ноги. В помещении было тепло и душно от запаха свежей политуры. Я почувствовал, что брюки на заднице совсем мокрые – из-за недавнего сидения в луже – что ноги у меня сырые и дрожат в насквозь промокших носках.

А улица за окном купалась в блистательном лунном сиянии, и холодная призрачная фигура Святого Вацлава то исчезала, то вновь возникала в стремительно несущихся облаках. И было удивительно тихо – ни мчащихся машин, ни бегущих людей. «Где же они меня ищут?» – думал я. Самое вероятное – в районе Влтавы. Они, конечно, знают, куда я направляюсь. И рыщут там, наверно, уже много часов – по всей набережной сплошные засады…

Сидя в этой душной, пропахшей плесенью темноте, я вдруг осознал, что одно из немногих мест, которое они, наверно, не догадаются обыскать, это диван в демонстрационном зале на Вацлавске Намести.

И вот я лежал, пялясь на Святого Вацлава, и анализировал.

Глупо. Я не могу провести здесь всю ночь. Как потом, утром, я отсюда выберусь? И где стану прятаться при дневном свете?

А впрочем, зачем же мне прятаться при дневном свете? Почему мне просто не пройти переулками, когда вокруг полно народу? Можно выйти рано, с первыми трамваями, и влиться в поток работяг. Трудно сейчас представить, что они продолжат свои проверки на Вацлавске Намести. Но как перейти на другой берег днем? На мостах, конечно же, расставлены патрули…

Однако разлившийся по телу блаженный покой был просто неодолим. Если я чему и научился в ту ночь, так это умению не заглядывать далеко вперед. Я вытащил из кармана пресловутый кусок трубы и разлегся на диване. Рядом валялась пыльная мятая простыня, я ее поднял и набросил на себя. Вряд ли меня было видно с улицы. Диван стоял в темном углу. Впрочем, луна ведь перемещается… Я решил, что лучше всего подниматься с каждым боем часов. Это поможет не заснуть крепким сном. Трамваи начинают ходить в шесть утра. Значит, у меня есть примерно шесть часов.

Я встал, когда пробило час, потом два. И, потягиваясь, прошелся по залу. Тело у меня было как деревянное. Но больше уже не вставал. Мне все равно было не заснуть. Слишком я был измотан, чтобы уснуть, слишком взвинчен, и мозг все перемалывал и перемалывал одно и то же…

Наверно, я смотрел на Святого Вацлава дольше, чем кто бы то ни было на белом свете. И теперь еще, стоит мне закрыть глаза, я вижу его перед собой – он скачет в призрачном свете на своем железном коне.

Вскоре после того, как дружный хор часов пробил пять, глаза у меня сомкнулись, и я ненадолго отрубился.

Прошло, кажется, не больше пяти минут, но, открыв их в следующий раз, я увидел, что вокруг светлым-светло, где-то рядом звенит трамвай, а надо мной склонился человек и глядит на меня, держа в руке ту самую трубу. И говорит:

– Не двигаться! Оставаться на месте! А не то я проломлю вам череп!

Труба была в нескольких дюймах от моей головы. Видимо, он поднял ее с пола, возле дивана. Это был пожилой человек, ширококостный, седой, в чесучовом пиджаке и вельветовых шлепанцах. Глаза у него были очень синие, славянские и в данный момент – чрезвычайно враждебные.