– Это та самая формула, Власта… Я ведь ее не уничтожил. Потому что это дело гораздо важнее моей жизни. А к тому же это может меня спасти. Именно так я смогу заставить их мне поверить. Если бы ты только могла передать ее вместе с письмом!

– Милачек, умоляю, дай мне ее!

– Ты ничего не поняла, Власта! У меня ее нет с собой. Я сказал тебе правду. Она в потайном месте.

Она замолчала. Я думал, не слишком ли все прозрачно. Минуту спустя она спросила:

– Хочешь, чтобы я за ней сходила?

– Нет, Власта. Тут замешаны разные люди. Ты не сможешь это сделать. Мне придется самому за ней сходить и встретиться с тобой в городе. Вот почему мне так трудно об этом просить. Если меня засекут, то и тебе крышка.

Она снова замолчала и, выпустив меня из объятий, задумалась, моргая глазами. Потом медленно спросила:

– Это правда, Николас? И из-за этого ты так нервничаешь?

– А что, этого мало?

– Да это ерунда! Я полицию узнаю. И этих эсэнбешников тоже, – иронически сказала она. – Я ведь здесь живу, купчик ты мой! Ты думаешь, мы здесь не знаем, как они выглядят?

– Власта, это подло – просить тебя о такой услуге. Ведь это смертельно опасно.

– Знаешь что, милачек, давай не будем сейчас об этом думать.

– Да, ты права, – успел я сказать, пока она снова на меня не навалилась – Если я почувствую, что за мной следят, я просто буду все отрицать. Я не пойду на то, чтобы выдать тебя или своих… своих коллег. Лучше умереть, чем предать!

От этого фантастического заявления ее словно на секунду парализовало. Она вздрогнула.

– А пока забудь про это, – прошептала она мне на ухо. – Не тревожься ни о чем, милачек!

И вернулась к важнейшему из занятий.

Без четверти семь последние следы ночи были смыты появлением молочника. Я битых полчаса лежал в бессонной одури, слушая, как он понукает свою лошадь, и перебирал в уме разные планы – один безумней другого.

Чувствовал я себя не то чтобы усталым, а каким-то абсолютно изношенным. Со мной случилась такая пропасть всякой всячины, события сплошной массой обрушились на меня – как ревущая волна цунами… «Но зато, – думал я под окрики и понукания молочника, – зато эта лавина обнажила коренную породу, поблескивающую кристаллическую структуру, из компонентов которой состоит костяк Николаса Вистлера. Были здесь вкрапления жульничества и угодничества; и неведомая доселе кошачья живучесть; и еще, – думал я, пока это гигантское сонное существо зевало, пробуждаясь к жизни, – и еще некая сокрытая во мне силища, о которой я даже не подозревал в иные, более счастливые времена».

Она окончательно проснулась, а я закрыл глаза.

– Николас! Пора вставать, Николас.

И поднялась, ясноглазая, беспечная, даже, можно сказать, веселая. Видимо, для нее эта ночь прошла очень недурно. Она нежно куснула меня за подбородок и спрыгнула с постели. Я же шевелился отнюдь не так проворно.

– Уже поздно. Я совсем забыла, что у меня сегодня с утра работа. Пойду позвоню, – сказала она, помывшись и одевшись.

Перед этим я все думал, как же она выкрутится в связи с изменением программы, и стал с интересом вслушиваться в то, что она говорит по телефону.

– Агнеса, я сегодня, к сожалению, опоздаю. Отмени, пожалуйста, все, что намечено на утро. Нет-нет, ничего не случилось. Я расписание сама переделаю, когда приду. Тебе ничего не нужно делать, Агнеса, киска, ровным счетом ничего.

Пока ока ела, я дописывал письмо и с каким-то благоговением наблюдал за ее здоровым, прямо-таки могучим аппетитом.

– Ты помнишь, что тебе нужно сделать, Власта?

– Да, я вложу его в конверт Министерства стекольной промышленности и напишу на нем: «Лично послу. Срочно».

– Не забудь, это должно быть написано по-английски. Хочешь, я сам напишу?

– Да нет, я запомню.

– И где мы потом встречаемся?

– В двенадцать, в «Славии». Если в двенадцать десять тебя нет, я ухожу.

– И тогда?

– Я позвоню тебе сюда из автомата в два часа дня. Если ответа не будет, в пять я снова возвращаюсь в «Славию». Если ты и тогда не придешь, я отвожу письмо в посольство.

– Все верно, – сказал я. И подумал, что стоит немножко облагородить ситуацию. Я взял ее за руки и нежно взглянул ей в глаза. – Я даже не пытаюсь благодарить тебя, Власта. Ты сама знаешь, что я испытываю. Но ради нашей общей безопасности ты должна точно придерживаться инструкций. Если произойдет сбой, значит, меня зацапала полиция. Не рискуй. Не слоняйся вокруг. Сразу же иди в посольство. Это означает, что формулы больше не существует.

– Ты ее им не отдашь?

– Нет, Власта! – ответил я и медленно покачал головой. – Она на рисовой бумаге. Я ее просто съем.

Ее челюсти на миг перестали жевать.

Через десять минут она ушла. Я сидел, курил и глядел на ее пустую тарелку. Она съела три куска холодной телятины, полбуханки хлеба, тарелку сметаны и выпила огромную кружку кофе. Даже после всего, что случилось, такие способности не могли не вызывать во мне восхищения. И даже после всего, что было потом, именно это я запомнил о ней больше всего. Это, и еще ее аромат, и ее силуэт с бомбами на стене, освещенной прикроватным бра.

В половине одиннадцатого я вышел из дома и, только оказавшись на улице, обнаружил, что забыл свои часы на тумбочке. Но возвращаться за ними не стал. Уже было знойно, и тротуары резко пахли асфальтом. Рабочие поливали террасы из шлангов, и яркое солнце играло на мокрых камнях. Голова шла кругом, я чувствовал, что моя жизнь висит на волоске, и я будто выпущен на поруки, а сам так далеко от дома и до ужаса незащищен.

Я считал, что в моем распоряжении часов пять-шесть относительной свободы передвижения. Еще у нее дома за тремя чашками кофе и пятью сигаретами я продумал, как их использовать. Впрочем, сначала надо было проверить, что это за свобода.

Я поехал на автобусе в город, потом пересел на трамвай, который повез меня на север от Влтавы, к Стромовке. Там был парк, знакомый мне по рекламе, – парк культуры и отдыха имени Юлиуса Фучика. Я прошел в ворота парка и по главной дорожке – к противоположному выходу. Повсюду были садовники, которые рыхлили землю и поливали ее из шлангов. И кроме них – никого. Садовники работали, не поднимая головы. Значит, никакой слежки нет. Я вышел из парка и вернулся в город.

Эта долгая прогулка была утомительна для ног. На мне были две пары толстенных носков и огромные ботинки ее папаши. Они хлябали, натирая мне пятки. Благодаря жаре я мог нести пиджак через руку, что было очень кстати, так как он выглядел на мне, как пальто. Брюки мне пришлось подтянуть у пояса дюйма на четыре и заколоть их велосипедными скрепками, обнаруженными в одном из ее ящиков. В том же ящике был и молоток. Теперь он оттягивал правый карман пиджака. Я решил, что он мне может пригодиться.

Выйдя из трамвая на остановке, что перед Влтавой, я пересел на другой, который должен был везти меня в сторону посольства. Я хорошо продумал все свои действия и потому, когда кондукторша объявила Градчаны, тут же вышел.

Теперь я был в Граде. Влтава, плавясь, сверкала между деревьями, и воздух над Старым Городом дрожал от зноя. Вдалеке были видны снующие вдоль набережной трамваи, маленькие, как игрушечные, сюда долетали волнами их далекие звонки. Группа рабочих с яркими лентами через плечо прокладывала на холме кабель. Горячий ветер шевелил листву.

Я постоял с минуту, пытаясь сориентироваться. Было около двенадцати. Вереница сверкающих дворцов плыла в потоках воздуха; внизу, в нескольких сотнях ярдов, за дрожащими шпилями Градчан, высился знакомый купол. Я подумал: наверно, это купол Святого Микулаша, что на Малой Стране, – то место, куда мне нужно попасть.

Пекло было адское, сухой зной, как в печке, смягченный лишь легким ветерком, шевелящим листву. Подцепив пальцем пиджак за вешалку, я перекинул его через плечо и утер лоб. И тут раздался фабричный гудок, и в Старом Городе забили и зазвонили часы. Двенадцать. Власта сейчас сидит в «Славии». Рабочие тут же побросали инструменты и теперь, раскинувшись на склоне холма, тянули пиво прямо из бутылок. Я подумал, что и мне бы тоже надо выпить.