— Зачем ей это было нужно?

Он бросил холодный взгляд на официанта, и тот удалился на кухню.

Не знаю. Как это назвать? Может синдром «Моей прекрасной леди»?

Она была Пигмалионом, а он — Галатеей.

Верно.

Если не считать, что по мифу они женятся.

Ну, я допускаю, что она находила его привлекательным.

Сексуально?

Возможно.

— Ты полагаешь, у них были…

— Нет.

— Почему — нет.

Потому что мужчина первым приглашает девушку на танец.

Женщину, — машинально поправила я.

И через миллион лет, я не смогла бы себе представить, чтобы Ричи пригласил Ходжо на танец. Она была не столько женщиной, сколько картинкой с обложки, с ухоженным лицом, идеальной прической, и казалась ненастоящей. Несмотря на высокую, благодаря некоторым ухищрениям, грудь, в ней ничто и не напоминало о сексе.

— Рик, Ричи, как там его звали, — продолжал Том. — Если судить по Джессике, его идеалом были женщины помоложе.

Я подумала о Ходжо, у которой были такие тонкие руки, что под ее иссушенной солнцем кожей, казалось, можно было разглядеть локтевые косточки.

— Думаю у него и мыслей таких не было в отношении Джоан. Она идеально подходила для дружбы.

Том откинулся на спинку стула. Затем сосредоточился на содержимом корзинки для хлеба. Неожиданно его глаза встретились с моими.

— Они нужны были друг другу. Думаю у него был свой интерес, чтобы рассказывать ей все. Она же получала особое удовольствие не от рассказов о его похождениях, а от того как искусно он скрывал свои измены, ведя двойную жизнь. Она получала своего рода возможность судить о вас и о вашей жизни, наблюдая за ним с другими женщинами. Судить о его подружках. О тебе.

Я опрокинула корзинку с хлебом и постаралась положить все на место.

— Уверен, тебе тяжело выслушивать все это, — добавил он.

Ничего не поделаешь. Я оказалась в сложной ситуации.

Пришел официант и поставил на стол суп с фрикадельками. От поднимавшегося пара у меня запылали щеки. А от аромата на глазах выступили слезы. Я сказала Тому, что голод усиливает во мне чувство страха и рассказала, как выхватила у молодой женщины пакет Бургер Кинг в Виллидж. Он, не отрываясь, смотрел в свою тарелку с супом. Когда он вновь поднял голову, его глаза тоже застилали слезы. Казалось, ему было неловко, что я довела его до этого. Официант, подошедший к столику с тарелкой сыра, увидел наши слезы. Он остановился неподалеку и отвернулся. Том этого даже не заметил. Он был погружен в свои мысли.

Сначала я была благодарна ему за молчание. Я тоже молча поглощала суп. Это был самый вкусный горячий суп в моей жизни. Он был вкуснее куриного супа моей мамы и лучше бульона, который мы ели с Ричи во французском трехзвездочном ресторане. Потом я испугалась, что потеряю Тома. Я не знала, может, он задумался, насколько неосмотрительно он поступает, согласившись помочь мне.

— Ты мне абсолютно ничего не должен, — сказала я ему.

Мой голос заставил, его очнуться. Он опустил ложку в суповую тарелку. Его белая рубашка в мельчайшую красную крапинку была просто божественна, иначе не назовешь.

— Что ты сказала? — спросил он.

— Я сказала, что ты мне ничего не должен. Мы хорошо ладили друг с другом, И мы неплохо проводили время. Но ни один из нас не клялся ни в вечной любви, ни в верности. Ты знаешь, что я сейчас плыву, не зная куда. И ты совсем не обязан следовать туда же.

Он опять погрузился в свои мысли. Подошел официант. Увидев, что он не дотронулся до супа, повернул было обратно, но Том подал ему рукой знак, чтобы он забрал тарелку.

Он едва пригубил бокал с вином, однако его молчание, которое становилось все более тягостным, не помешало мне уничтожить все, что было на столе. Честно говоря, я была даже рада, что он не замечает моего аппетита. Его жена была столь бестелесна, такая утонченная. А в начале своей дружбы с Ричи, она как-то призналась ему, что до четырнадцати лет была страшной обжорой, но эту тайну, кроме собственного психотерапевта, она доверила только Ричи. Мне хотелось знать, известно ли это Тому — или он считал это следствием неправильного обмена веществ или ежедневного самоограничения.

Том поднял руку, и официант принес счет. Он, не глядя на него, положил на тарелочку кредитную карточку. Когда официант отошел, он сказал:

— Ты спросила меня, был ли я счастлив.

Я кивнула.

— Мне нравится то, что я делаю. Я дал вторую жизнь нескольким компаниям. Я создавал новые рабочие места, — он отодвинулся, будто его немного мутило от обильной еды.

Но я не хотела, чтобы разговор вновь замер.

— А твои родители живы? — спросила я.

Кроме того, что у него побелели волосы, как у его отца, Том совершенно не изменился — то же худощавое, загорелое лицо ирландца, те же карие глаза. Отец его был более жизнерадостным, чем Том когда-либо. Он развозил пиво на грузовике, был легок на подъем. Ярко-выраженный тип мужчины-жизнелюба. Мистер Дрисколл всегда приветствовал меня так; «Рози! Рози в два обхвата!» И трепал мои волосы. Нечего и говорить, что он не знал о том, что, когда я якобы натаскивала Тома по латыни, а он помогал мне по физике, мы забирались на крышу и уплывали в сказочную страну Камасутры на простыне, которую мы бесстыдно стащили у соседки с веревки.

Он слег, когда ему было пятьдесят восемь. Не мог найти работу. Это его сразило. Два года как умер.

Мне искренне жаль. А как мама?

Ее я едва знала. Она была пышной женщиной, читавшей по пять-шесть газет в день. Когда же она не читала и не занималась домашней работой— она надевала шляпку и торопилась на мессу.

— Она здорова. Живет с моей сестрой Кэти в Гарден-Сити, — он заколебался. — На похоронах твоя мама выглядела немного странно.

— Старческий маразм. Мне очень жаль ее, она влачит жалкое существование.

— Да, да, — пробормотал Том.

Вернулся официант. Том подписал чек.

— Благодарю, сэр, — кивнул официант, всем видом показывая, что он доволен чаевыми, но не чрезмерно.

Мне нравится делать большие деньги, — сказал Том, вставая.

Это хорошо, — откликнулась я.

Когда мы подошли к двери, он заговорил быстро, так что я едва улавливала, что он произносит:

— Я был счастлив в браке шесть месяцев.

Он посмотрел по сторонам, назад, будто растерявшись и пытаясь найти, кто это осмелился произнести такие слова.

Какие шесть месяцев? — спокойно спросила я.

Первые, — он провел пальцем под воротником, стараясь оторвать его от горла. — Потом она уехала на Палм-Бич навестить подругу. Однажды вечером я вернулся домой поздно, около одиннадцати. И увидел в холле ее чемоданы.

И?

Мне стало вдруг тошно.

На улице температура еще понизилась. Мы одновременно поежились.

А что вдруг стало не так?

До меня вдруг дошло, что поженились мы потому, что каждый из нас считал, что пришло время обзаводиться семьей. Могу предположить, она любила меня потому, что ее отец говорил ей, что я подаю большие надежды. Он был юристом в фирме, которую я поддерживал, когда еще был связан с-банком. Он не был очень богат, но прошел хорошую школу, и в смокинге выглядел весьма представительно. Я бы сказал, в нем чувствовалась порода. Двумя годами позже он познакомил меня с Джоан. Дела у меня продвигались в ту пору так быстро, что, честно говоря, я не знал, что делать со всеми теми деньгами, которые я заработал.

Она-то знала.

Да. И я с радостью предложил ей тратить свои деньги. Я знал только одно: я не хочу растрачивать свою жизнь на поездки на танцы в загородные клубы. Я хотел большего. И Джоан была великолепна. Она была совершенно не похожа на бруклинских девушек. Элегантна и очень амбициозна. Она желала достичь самой вершины в Новом Ханаане или в одном из подобных мест. У нее был прелестный маленький рот. Она легко контактировала с людьми, что мне казалось необходимым качеством: для жены.

— Но дело в том, — продолжал он, — что, когда бы я не пытался представить нас вместе, я обязательно был в смокинге, она в вечернем платье, и мы всегда были окружены множеством других людей— никогда вместе мы не смотрели телевизор, не сажали дерево, не вели детей в церковь. У нас не было жизни вместе, жизни, которую прожили мои родители. Джоан ездила в Холиок, проводила лето в Провансе. Она выросла совершенно в ином мире— и это был как раз тот мир, куда я страшился попасть.