Завершив рейд из Черниговщины на Волынь, партизаны Федорова сосредоточили свое внимание на диверсиях вокруг Ковельского узла. Массированный удар по узлу дорог — главное, что было проделано партизанами Федорова летом и осенью 1943 года. В то самое время, когда мы действовали в Карпатах, они намертво блокировали Ковель.

Во главе боевой группы черниговских отрядов стояли опытные партийные работники. О периферии этого подполья мы в то время по причинам конспиративного порядка, конечно, знали мало. Нас больше интересовало, как у них обстоит дело с разведкой и не сможем ли мы осветить себе путь на запад без особых хлопот для наших разведчиков. Именно с этой целью я вместе с замполитом Солдатенко и начштаба Войцеховичем решил сделать визит в знаменитый Лесоград.

— Пока мы с Мыколой будем с генералом дипломатию разводить, ты, Васыль, вызнай в штабе, что у них там новенького. В особенности, как там насчет немецких гарнизонов за Стоходом, — сказал я Войцеховичу.

В качестве эскорта с нами напросились Вася Коробко и Николай Сокол. Им охота была повидать земляков.

Конечно, у этих ребят нашлась в соединении куча дружков. Особенно среди подрывников. Когда я увидел, как встретили федоровцы Васю Коробко, мне, пожалуй, впервые стало ясно, какого отличного разведчика–диверсанта приобрели мы в лице этого мальчугана.

Федоров и Дружинин приняли нас радушно. Разговоры вначале шли насчет успехов Советской Армии. Далекая канонада фронта изредка доносилась даже до этих мест. Затем наша беседа коснулась и ближайших задач. Напряжение летнего удара, перекликавшегося с «рельсовой войной» белорусских партизан, потребовало большего расхода взрывчатки. Теперь у черниговцев ощущался острый недостаток в боеприпасах, и особенно в толе.

— Диверсанты у меня — орлы. Но они ж на голодном пайке сидят, — искренне сетовал Федоров. — Уже давно в котлах свою «мамалыгу» варят — вытапливают взрывчатку из неразорвавшихся авиабомб и снарядов.

А Дружинин сказал напрямик:

— Ты, новоявленный командир, везешь, наверное, тола уйму? Одолжил бы тонну–другую. А? Если жалко подарить, могу дать расписку. После войны отдадим. Хочешь, даже с процентами?

Но тут я при всем желании ничем помочь не мог. Учитывая особенность нашей тактики, а может быть, по причине особого пристрастия Старинова к отрядам диверсантов (для него мы, рейдовики, были пустым местом, в чем отчасти сами были виноваты, так как орудовали минами неохотно и не очень умело), толу и мин нам выделили действительно мало. В самый обрез.

— Неужели опять до Карпат думаешь добраться? — допытывался Дружинин.

«Ишь ты куда гнет», — отметил я про себя, не особенно склонный раньше времени бахвалиться своими планами. Этому учили и Руднев и Ковпак. «Раньше времени не кажи гоп», — наставлял дед. «Чтобы потом не пришлось краснеть», — вторил ему комиссар Руднев.

Федоров был немногословен, но радушен. Он сам лично вызвал своего начальника штаба капитана Рванова, с которым мы вместе действовали под Брагином.

— Вот разведданными товарищи интересуются. Так вы всем, чем надо, помогите.

Отношения между нами устанавливались самые лучшие. Да и с чего бы им быть плохими? Мы ведь делали общее дело.

Но, конечно, каждый соблюдал и свои интересы. Хлопцы Федорова тоже шныряли возле нашего народа, и гостеприимный хозяин вдруг огорошил меня новой просьбой:

— Слушай, подполковник, отдал бы нам одну из своих пушек…

Я вытаращил глаза: он что, всерьез или шутит? Вторично отказывать было совсем неудобно. «Придется откупиться килограммами двести толу». А Дружинин, со свойственным ему юмором, уже припирал меня к стенке:

— Ты, брат, не только все вооружение под Киевом загреб, а и экипировался на славу. Форс гвардейский, погоны золотые. Наверное, у тебя в запасе и полковничьи погоны есть? Давай хоть этим поделись, а? А то звание мне военное присвоили по радио, а хожу в ватной тужурке, как охламон какой. Неудобно, брат, — подталкивал он меня локтем. — Командир — генерал, а комиссар — так себе. Выручи…

Запасные погоны у меня действительно были, и я охотно отдал их.

— Бери, и двести килограммов толу в придачу. А за пушку извините, товарищи, себе очень нужна.

— Ну, правильно, — сказал Дружинин на этот раз уже серьезно. — И за это, брат, большое спасибо. Наш Егоров и его хлопцы за каждые двести граммов, за каждую шашку толовую зубами держатся.

— Нет, зачем же, раз товарищам так трудно расставаться, — немного обиженно отозвался генерал.

Но тут принесли из радиоузла сводку Совинформбюро. Дружинин громко стал читать ее. Сводка была радостной. Все присутствовавшие в штабе склонились над картой. Мысленно представляли себе приближающуюся линию фронта. Она шагнула за рубеж Горыни и где–то вдоль Збруча подходила к верхнему течению Днестра.

«Но и мы уже глубоко в тылу врага. К тому же у нас появились хорошие кони, а завтра будут еще лучше», — думалось мне под чтение сводки.

Политработники Федорова–Дружинина тщательно записывали в блокноты названия населенных пунктов, изредка переспрашивая комиссара. Когда кончили читать сводку, Федоров сразу подал команду: политрукам разойтись по лагерю для проведения политчаса. Вместе с ними вышел и наш замполит Мыкола Солдатенко.

— Пойду перенимать опыт, — шепнул он мне перед уходом. Но сделал это так, чтобы его слышали и командир, у которого мы были в гостях, и комиссар Дружинин.

— Ну что ж, — сказал польщенный этим генерал. — Пускай перенимает. Дело общее.

Я был доволен инициативой замполита: во–первых, потому, что тут действительно было чему поучиться, ну, а во–вторых, и потому, что этот его шаг как–то уменьшал неловкость, связанную с нашим отказом передать пушку.

Беседа с Федоровым продолжалась больше часа. Конец ей положил сам хозяин:

— Ну что ж, соседи дорогие, попробовали пищу духовную, а теперь давайте отведаем и пищу, так сказать…

— Греховну–у–у–ю, — пробасил один из федоровских комбатов, крепкий, ладный, в черном дубленом тулупе.

— Прошу отобедать с нами, — пригласил генерал.

На штабном столе появились украинские миски с парящей картошкой. Их споро расставляла перед нами полногрудая женщина. Она же внесла и бутыль с мутноватой жидкостью.

Хозяин начал с тоста:

— За боевую дружбу и с пожеланием успеха!

Затем последовало новое присловье, и на столе появилось второе блюдо.

— Не отведаете ли галушек?! Наши, черниговские, — немного жеманно потчевала нас та же женщина.

Мыкола Солдатенко довольно крякнул: — Оцэ так адъютантша! О цэ так галушки!

Дружинин поперхнулся и изо всех сил нажал под столом каблуком на мою ногу. Озорные его глаза заблестели, а я только скрипнул зубами: комиссарский каблук угодил как раз на любимую мозоль.

— Неважнецкий у тебя дипломат комиссарит, — сказал Дружинин.

Но я тоже был самого высокого мнения и о черниговских галушках, и о пышной адъютантше, хотя и досадовал на бестактность простодушного Мыколы.

В остальном все было чинно, благородно. Покушали плотно, выпили в меру, только «для сугреву».

В гостях и заночевали.

Выехали на рассвете, наспех проглотив завтрак.

После нескольких дней снегопада с Забужья потянуло гнилым ветром. Низкое аспидно–синее небо наползало на черные зубцы еловых вершин и грозилось пролиться слякотным, мелким полесским дождичком.

Когда пошли белоствольные березнячки, небо еще больше почернело, словно где–то там, на западе, в огромных чанах заваривали асфальт. Начинавшие укатываться санные дороги порыжели. Снег в лесу оседал и становился похожим на смоченную вату.

— Как бы не пришлось снова с саней переходить на телеги, — поглядывая в темень небес, хмурится Вася.

— Да, суток двое — трое потянет этот западноевропейский культурный ветерок, и поползешь по пузо в грязи, — отзывается уже освоившийся при штабе фельдшер–диверсант Сокол. Голова клячонки, на которой он едет верхом, почти тычется нам в плечи. Они с Васей Коробко трясутся впритык с санями.