Поглядывал Корин на диспетчера, и ему казалось, что тот в своей постоянной задумчивости никак не может понять: за какие грехи его преследует рок?.. Или вообще нет никакого рока, а все это — роковое стечение обстоятельств? Ведь в конце концов распоряжается нами жизнь, все в ее потоке, пусть нам порой кажется, что мы ею управляем. И «фатум» философа-вертолетчика Димы — просто чуть суеверная выдумка молодого, красивого своим здоровьем парня, обиженного первой неудачей?.. Одно хорошо понимал Корин: ни о чем подобном Ступин говорить не станет. Да еще удивится пустяшности вопроса — здесь, в горящей тайге, когда надо работать, а не рассуждать, кому и что «на роду записано». Он был и есть человек дела. Может, потому и настигают его беды: он делает все честно и до конца, убежденно веруя, что точно так же поступают другие?.. Ступин ничего не выгадал в этой жизни — ни прочного достатка, ни веса (в прямом и переносном смысле), ни благостного смирения неудачника. Малоросл, да крепок, подвижен, да не суетлив, он словно бы и рожден был не для жизни — для устройства жизни. В одном ему посчастливилось, говорит Дима: любим женой, и сын — курсант-отличник летного училища. Все-таки судьба не бывает совсем уж немилостива.

Корин допивал чай, когда к палатке подошли Мартыненко и Руленков, поздоровались, заварили себе чай, присели с кружками на бревно-скамейку. Потные, изморенные духотой, слегка ошалелые от дымного лесного дурмана, они молча хлебали кипяток, насыщаясь влагой, которая тут же, казалось, проступала крупными каплями на их лицах, руках. Более молодой Руленков первым отбросил кружку, спустился к ручью, перегороженному плотинкой из камня для накопления воды, умылся, не снимая куртки, — облепит, заест гнус, — рысцой взбежал и, мотая мокрыми патлатыми волосами, возбужденно проговорил:

— Шнуры наложили, Станислав Ефремович. Скоро рванем. Посмотрите?

— Видел, Олег, — чуть усмехнулся задору инструктора Корин.

— Понятно, мало интересного.

— Скажи лучше, как с аммонитом. Хватит?

— Еще бы немножко, а, Станислав Ефремович? Буреломы, местами торф толстый — по два раза придется рвать. Да и запас, сами знаете, при нашем деле...

— Будем требовать.

— Ясно!.. Пойду повидаюсь с Димой! — и Олег Руленков, обмахивая голову руками, отбиваясь от гнуса, побежал к вертолету, возле которого хозяйски похаживал его друг по авиалесоохране Дима Хоробов.

Мартыненко глянул ему вслед с понимающей усмешкой: мол, молодым — что, не унывают. Хотя и самому было немногим за сорок. Он из тех, вероятнее всего, деревенских выходцев, кто рано взрослеет, приучаясь к любой работе, всяческим житейским неудобствам, а затем, попав в город, на армейскую службу, в тайгу, везде находит себе наилучшее применение, нужен, полезен.

— Товарищ Корин, — сказал он, почтительно поднимаясь перед начальником, пусть и сугубо штатским лицом (Корин махнул рукой, чтобы сидел). — Товарищ Корин, — повторил он, неохотно присаживаясь. — Думаю так: начали хорошо. А условия трудные. Мои бойцы тренированы, отвечаю за них, но питание надо улучшить. На лапше-крупе не потянем. Положим силы напрасно. Не успеем заградполосу протянуть... Разрешите лося забить.

— Вроде забивали уже?

— Было такое. Да когда?.. И тот со сломанной ногой был, обгорелый, не жилец. Добили.

Так ли это, иначе ли — теперь не установить и следствию, за суетой «охотника» не нашли, не допросили — словом, списали на пожар. Но разве он, Корин, может разрешить убить лося, медведя, оленя... даже при голодовке? Он посмотрел в устало притупленные глаза своего заместителя, диспетчера Ступина. Тот молча раскурил сигарету. Корин достал из сумки трубку. Некурящий Мартыненко поджег в костре пихтовую лапку, принялся ею окуривать лицо. Корин понял: мясо необходимо. Они знают, к чему подталкивают его, но уговаривать, успокаивать не станут. На «лапше-крупе» и от гнуса не отбиться. Он выговорил твердо:

— Рискнем.

Ступин молча положил на колени планшет, вынул лист бумаги, шариковую ручку, написал:

Он четко вписал фамилию, должность каждого и первому дал расписаться Корину. Затем поставил свою подпись. Мартыненко засомневался было (приказ, распоряжение — ясно, а всякие там бумажки-протоколы...), однако под настойчивым взглядом диспетчера со вздохом вывел крупно и полностью свою фамилию.

Поздоровались они жестко, ударив ладонь о ладонь, попытались пережать друг друга — так уж повелось между ними, — но, как и всегда, никому не удалось взять верх, рассмеялись, довольные своей силой, веселой дружбой, в которой никто не главенствовал, и потому немного придирчивой, немного ироничной.

— Ну, трепыхается твой лайнер винтокрылый? — спросил Олег, ухнув тугим кулаком в дюраль вертолета. — Ого, гудит, будто колокол церковный! А вообще-то вещица безбожная, правда? Гудит, гремит над тайгой, зверье распугивает, птиц-птенцов из гнезд выдувает. Два сорочонка мне на голову свалились, когда ты на посадку шел, ветрище устроил.

— Так нарочно макушки прочесал, чтоб вас, сваренных в собственном соку, освежить. Рискую — и никакой благодарности.

В белой рубашке и лаковых полуботинках, Дима был отчужденно элегантен рядом с пропотевшим, мятым, запорошенным хвойной трухой, отращивающим бороду — чтобы меньше донимал гнус — пожарным-парашютистом Олегом.

— Рискуешь, лихачишь, инструкцию нарушаешь... Где твой старый, мудрый технарь Божков? Или боится с тобой летать? Понятно, семейному человеку, перед заслуженной пенсией, зачем хоронить свои бренные кости в таежном урочище, хоть оно и Святым называется.

— Нет, Олега-коллега, приболел Божков, у него давление повышенное, а таких в год неспокойного солнца и на земле укачивает, так сказать. Я у него как МиГ-истребитель: заправил, настроил — в небо пустил.

— Не видать тебе, Дима, большого Аэрофлота лет до сорока, если, конечно, раньше не грохнешься.

— А тебе не стать генерал-пожарником лет до пятидесяти, если тоже... Лезешь в огонь, полагая, что твоя руленковская шкура не горит. Так? — как веско выражается наш «спецбед».

Они потолкали друг друга, посмеялись невесело, разом вспомнив: пожар дымит, движется, пока они тут балагурят. И люди там, у кромки, в огненных завихрениях, пытаются хотя бы на особо горимых местах сдержать его. Олег вынул из кармана куртки листок бумаги, сказал:

— Адрес жены. Попроси Веру, пусть несколько слов передаст: жив-здоров, чего и семейству желаю.

— Лады, Олега, будет уважительная причина явиться пред ее ясные строгие очи.

— Уже выгоняет?

— Зачем так грубо? Девушка перегружена ответственной работой.

Олег потрепал пятерней свои жесткие волосы, точно вытряхивая из них труху, вздохнул чуть смущенно, вроде бы не решаясь чего-то высказать, и проговорил с непривычным для себя заиканием:

— Тебе там... не светит, Димчик.

— Зеленый — да. На красный пойду.

— Погасили.

— Может, скажешь, кто этот отважный инспектор?

— Да уж скажу, раз проговорился. Корин, дорогой друг Дима.

Чуть отшагнув, могучий Дима Хоробов небрежно, даже несколько свысока оглядел менее рослого, но более кряжистого Олега, с нарочитой сокрушенностью похмурился и расхохотался, сияя голубыми щелками глаз.

— Ну, шутник, мой «пожарник толковый и ярый»!.. Ладно, шути-веселись, так сказать. А зачем обижать старика «спецбеда»? Это, извини...

— Тебе придется извиниться и подвинуться. Послушай. Я еще на Урдане заметил — тронулись поволокой большие серые у Веры Евсеевой: увидела, потряслась Кориным. Бывает, подумал тогда, девчонка, а суровый мужчина — романтическая мечта.

— Когда это было!

— В том-то и дело. Спросил Веру шутя: не из-за Корина сюда напросилась? Да, говорит, хочу с ним поработать. И отметь, уже без поволоки, упрямо, отдаленно меня оглядела, будто я вовсе не мужского пола. Знаем мы эти «да» и взгляды сквозь нас, правда? Теперь и смекни. Димчик, спокойно, по-пилотски выдержанно.